Что-то было в темноте, но никто не видел - Томас Гунциг

Я слышал, как датчанин терзает приемник, который ему оставили солдаты.

Спустя несколько минут мы услышали какую-то передачу, где ведущий будто селедку жевал.

— Это еще че за фигня? — не выдержал англичанин.

— Это датская радиостанция Смёэрн Интернатиёнаэль, там каждые полчаса передают новости, — ответил датчанин вслушиваясь.

— И че там слушать? — не унимался англичанин.

— Там говорят о нас, — ответил ему датчанин и еще внимательнее прислушался к голосу из приемника.

Если верить датским новостям, то не одни мы попали в такую задницу.

Группу пакистанцев удерживали на складе оружия где-то на юге, а люксембуржцев привязали к дверям здания какой-то радиостанции — если бы ее разбомбили, борцам за Великую Любовь пришлось бы туго.

Среди союзников не прекращались споры: одни были за то, чтобы продолжить бомбардировки, несмотря ни на что, другие предлагали уступить требованиям шантажистов.

Пакистанская делегация заявила, что их страна готова пожертвовать жизнями своих граждан ради великой цели. Такая твердая позиция на многих произвела впечатление. Делегация Люксембурга была в корне не согласна, и ее поддерживали представители скандинавских стран и стран Северной Африки — они предлагали освободить заложников силами спецназа под их командованием.

Но большинство стран предпочитало выждать еще несколько часов и посмотреть, как будут развиваться события.

— Вот ведь дерьмо, — не выдержал англичанин, — эти гады готовы начать бомбардировки несмотря ни на что. Уроды, пидоры, мать их!

— Погоди, они ведь еще ничего не решили, — в голосе датчанина как-то не чувствовалось уверенности.

— Не решили, но могут. Все зависит от того, как пойдут переговоры.

На это нам было нечего возразить. И датчанин, который как-то сразу впал в черную тоску, и я, хоть я и знал, что англичанин — редкостный придурок, — в глубине души мы прекрасно понимали, что англичанин не так уж неправ. Нам светило — еще и как светило — попасть под собственные бомбы.

Мы слышали, как англичанин возится на своем конце моста, но в темноте не видно было, чем он там занимается.

Раздался характерный звук застежки-молнии, разрываемой ткани, а потом стало слышно, как комкают бумагу.

От всех этих звуков мне стало не по себе.

— Э, ты чего там, у тебя там все в порядке? — крикнул датчанин.

— В полнейшем, — ответил англичанин, ощущение было, что он говорит с набитым ртом.

— А что там у тебя во рту?

— Да так, ем я тут. У меня заначка за подкладкой куртки была.

Тут датчанин взорвался и выложил англичанину все, что о нем думает: что он идиот и сильно нас напугал своими таинственными шорохами, что он урод последний, потому что ни слова не сказал о заначенной жрачке, которую, между прочим, мог хотя бы из вежливости предложить остальным.

Англичанин ему ответил, что если бы двое кретинов (он не будет показывать пальцем) заранее приняли бы меры, то не сидели бы сейчас голодными. А если они проголодались — так это их проблемы.

Датчанин ответил, что, если мы отсюда когда-нибудь выберемся, он обязательно напишет на англичанина жалобу, что тот отказался поделиться едой с товарищами, так что англичанин потом до конца жизни не отмоется. Да что там, всей Англии целый год после этого краснеть придется.

— Жрите, ссуки, — проворчал англичанин.

И швырнул шоколадку в датчанина.

— Ты тоже хочешь? — спросил англичанин у меня.

Я отказался. Было слишком холодно и слишком темно, а от мысли, что нас могут разбомбить вместе с мостом, желудок весь сжимался — в общем, мне было не до еды.

Неопределенность не давала нам покоя, и мы просили датчанина переводить нам выпуски новостей, которые передавали по Смёэрн Интернатиёнаэль каждые полчаса.

Корреспондент, который следил за ходом переговоров, сказал, что пока делегации не пришли к единому решению.

Группа во главе с люксембуржцами по-прежнему настаивала на том, чтобы снять блокаду и провести операцию силами спецназа, но в ней наметился раскол: представители стран Северной Африки были в принципе согласны, но настаивали на том, чтобы командование поручили им, а не люксембуржцам.

С другой стороны, пыл пакистанцев не оставил равнодушными другие делегации: представители стран Балтии теперь склонялись к тому, чтобы пожертвовать заложниками, а вслед за ними делегации Никарагуа и Гондураса высказались в пользу принятия этого решения.

Но великие державы пока не пришли к окончательному решению. Впрочем, в кулуарах Ассамблеи, да и не только там, поговаривали, что мнение великих держав вряд ли уже на что-нибудь повлияет.

У меня было ощущение, что время замедлило свой бег. Англичанин с датчанином молча переваривали свой ужин. А я ничего не ел, так что мне осталось искать утешение только в тихом бормотании радиоприемника.

Обстановка не располагала: темно было так, что хоть спи с открытыми глазами. К тому же с реки порядком дуло и доносился шум воды — и захочешь, а не уснешь.

Укутавшись в одеяло, я пялился на небо, казавшееся каменным, и слушал концерт по датскому радио.

Тут англичанин как заорет:

— Черт, черт, черт! Тут по мне дрянь какая-то непонятная проползла, вот черт!

Он чертыхался без остановки.

— Это мышь, дрянь такая, она чуть не забралась мне в сапог!

Он успокоился.

— Ох, и напугал же я ее, она, наверное, на запах еды пришла. Теперь она к тебе идет, — сказал он датчанину.

И правда, через минуту задергался датчанин.

— Вот черт, она все-таки залезла мне в сапог, черт, она у меня в сапоге!

Он возился, а нам ничего не было видно.

— Я выкинул эту дрянь в реку вместе с сапогом, — заявил он.

Бедная мышка, наверное, изо всех сил цеплялась своими коготками за кожаный сапог, несущийся вниз по течению и постепенно заполняющийся черной водой. Готов поспорить, что никто на сто километров в округе не даст за ее шкурку и ломаного гроша. В этом мы трое и эта разнесчастная мышь, которую уносила вода, были похожи.

Происшествие с мышью нас взбодрило.

Мы слышали, как англичанин встал и сказал, что чертовски здорово помочиться в воду, которой эти борцы за Великую Любовь чистят зубы. Идея показалась нам неплохой, и мы в свою очередь пустили по струе в реку. Между англичанином и датчанином завязался разговор.

У англичанина была жена, которую он звал Тоффи. Она была сама нежность, а продукты покупала на Оксфорд-стрит. Их детишек звали Кексик и Чаёк. Кексику не было равных в игре в очко. А Чаёк больше всего любил пробежки в лесу около Кембридж-центра после розыгрыша лотереи по выходным.