Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм

В десять вечера дверь вновь отворилась. Вошли Саид и еще какой-то мужчина. Стоило мне увидеть его, как у меня перехватило дыхание. Он был рыжеволосым, низкорослым, усатым и выглядел как гибрид Нисима Ашкенази — еще одного пленного израильтянина, и короля Хусейна[24]. Я не мог отвести от него взгляда, пока до меня дошло, что это ни тот, ни другой, а реальный человек.

— Это Азиз, — сказал мне Саид, — с этого момента беседовать с тобой будет он.

Подумать только: не «допрашивать», не «задавать вопросы», не выбивать из тебя душу, если ты не выдашь ему все, что нужно, — просто «беседовать». Весьма мягкая версия; происходящего, чуть более цивилизованная формулировка, возможно, призванное помочь мне переварить мысль о сотрудничестве, которое должно было вот-вот начаться.

Азиз изображал человека с большой властью и полномочиями. Он прошел прямо к большому столу, и, не взглянув на меня, уселся на стул напротив кровати, положил на стол кожаный портфель и достал толстую пачку бумаги. Медленно организовав себе рабочее место, он взглянул на Сами, стоявшего по правую руку, и приказал принести ahwah mazbut — самый лучший кофе, который подают на маленьком металлическом подносе вместе со стаканом холодной воды.

Саид сказал, чтобы принесли и ему тоже, а затем меня спросили, не хочу ли и я что-нибудь попить. Я попросил чай с лимоном — не потому, что не люблю кофе, а потому, что к этому моменту научился произносить chai maa lemoun правильно по-египетски, а также, выбрав другое, я дал им понять: перед вами — независимый человек.

— Начнем с самого начала, — сказал Азиз, указывая на лежащую перед ним пачку белой бумаги и отложив в сторону протоколы прежних допросов. Мои попытки разгадать его планы ни к чему не привели. Выражение его лица оставалось суровым и не давало повода заподозрить его в малейшей симпатии. Его поведение не имело ничего общего с благодушно-расслабленным «нам предстоит долгий путь, так постараемся же работать как можно лучше, чтобы побыстрее разойтись по домам».

Рядом с Азизом Саид казался еще ниже. Единственное, что я мог предположить, что передо мной офицер разведки египетских ВВС, которому поручено дело капитана Гиоры Ромма. Я очень надеялся, что его дальнейшее продвижение не зависит от успеха этого дела. Если бы я смог немного успокоиться, то, возможно, вспомнил бы, что, согласно всем имеющимся у меня сведениям, разведка египетских ВВС не способна найти Эверест, пока в него не врежется. Однако здесь, в просторной комнате каирской тюрьмы Абассия, Азиз был царем горы, а я — жертвой, приготовленной на заклание.

Азиз начал с вопросов о моей жизни. Чем дальше мы продвигались, тем любопытнее он становился: ему хотелось знать обо всех деталях моей карьеры с момента моего призыва в армию.

И тут возникла проблема.

За два месяца до того, как я попал в плен, мы с Мирьям съездили в США, где я подхватил несколько сленговых выражений вроде восклицания «Oh boy». Азиз не ездил в Америку с Мирьям и, видимо, не слышал этого выражения. Поэтому он воспринял его буквально и решил, что я назвал его мальчиком. Трудно было допустить большую ошибку в первый же вечер нашего знакомства. Без всякого кондиционера в комнате стало гораздо холоднее.

Тем временем я понял, что это было только прелюдией к настоящему допросу и что Азиз тщательно расставляет ловушки, чтобы проверить, в какую из них я попадусь. Пока продолжался допрос, я жил одновременно в двух мирах: внешнем мире, где я медленно и осторожно отвечал на каждый задаваемый вопрос, и своем внутреннем, где я старался запомнить все истории, которые я выдумывал.

Около двух часов ночи Азиз собрал свои бумаги, сказал, что мы продолжим завтра, и ушел. Саид последовал за ним, и сразу после этого в комнату вошел Сами, все это время сидевший снаружи, за дверью, ведущей во двор.

В эту ночь я снова не мог заснуть. Азиз был птицей гораздо более высокого полета, чем дознаватель в больнице. Если говорить честно, больше всего пугало в нем то, что я имею дело с одним из тех низкорослых людей, кто лечит свои комплексы излишней жесткостью. Я повторил про себя мою последнюю биографию и все сведения, придуманные в ходе допроса. В этот момент я отдал бы все за бумагу и карандаш! Однако комната, увы, была пуста. Здесь не было ничего, кроме меня и моей способности запоминать.

Азиз вернулся следующим вечером, в десять часов, снова вместе с Саидом. Снова ahwah mazbut. Снова Сами сидел на крыльце снаружи.

Однако самым удивительным было то, что я по-прежнему оставался пилотом-резервистом эскадрильи «Миражей», защищающей Тель-Авив и базирующейся на авиабазе в Герцлии. Я испытал облегчение, когда понял, что они до сих пор не знают, кто я. Однако теперь их интересовали подробности. Имена. Числа. Азиз хотел услышать о воздушном бое, в котором меня подбили.

— Какой был твой позывной? — спросил он.

— Ограда-2, — ответил я, вспомнив свой позывной во время первого вылета Шестидневной войны, когда я впервые в жизни оказался за границей и сбил два МиГа совсем недалеко от того места, где мы сейчас находились. В том бою, когда меня сбили, мой позывной был Тюльпан-4, и было совершенно неважно, скажу я сейчас правду или совру. Однако внутреннее желание не говорить ни слова правды было настолько сильным, что я придумал еще одну ложь, которую теперь придется добавить к истории моей, жизни.

Азиз стал углубляться в эту тему, пока наконец мы не начали обсуждать военно-воздушные силы в целом. Где базируются эскадрильи израильских ВВС? Где находится система контроля? Сколько у Израиля военных летчиков?

— Мне нужно знать все, — настойчиво произнес Азиз.

Я лежал перед ним, думая про себя; «А я не хочу, чтобы ты что-нибудь узнал». Было уже за полночь, и я попросил еще чаю. Драматическим жестом Азиз поднял руки на уровне глаз и трижды хлопнул в ладони. Хлоп, хлоп, хлоп.

Дверь отворилась и вошел Сами. Он покорно стоял, ожидая приказаний. На секунду мне показалось, что я смотрю спектакль о Гаруне аль-Рашиде, калифе Багдадском. Сами послали за новыми порциями горячих напитков. Азиз все не унимался. Ему хотелось узнать об израильских ВВС все, я же настаивал, что ничего не знаю. Я понятия не имел, в какой момент мои маневры и уклончивость приведут к тому, что они снова бросят меня в одиночку, однако понимал, что допрос перестал быть веселым развлечением.

Собственно, он никогда таковым и не был. Я уже знал, какие методы используют дознаватели, когда имеют дело с упорствующими военнопленными: чтобы познакомиться с этими методами, у меня было целых восемь дней — я напрягся и занервничал. Обидное для египтян «oh, boy» вырывалось у меня все чаще. Я чувствовал, что еще не нашел магической формулы, позволяющей хранить внешнюю невозмутимость, невзирая на внутреннее смятение.