Пагубная самонадеянность - Фридрих Август фон Хайек

и огромном влиянии его взглядов, а также о других идеях, чтобы показать: серьезные мыслители довольно давно бунтовали против собственности и традиционной морали. Теперь я обращусь к XX веку, к идейным наследникам Руссо и Декарта.

Но сначала следует подчеркнуть, что я не стану говорить здесь подробно ни о долгой истории этого бунта, ни о его особенностях в разных странах. Задолго до того, как Огюст Конт обозначил термином «позитивизм» убеждения, представляющие собой «доказуемую этику» (то есть доказуемую разумом) как единственную альтернативу сверхъестественной «этике откровения» (1854: I, 356), Иеремия Бентам разработал наиболее последовательные основы того, что мы сейчас называем правовым и моральным позитивизмом. Это конструктивистская интерпретация систем права и морали, согласно которой их правомерность и значение полностью зависят от воли и намерений их создателей. Бентам является поздним представителем этого направления, включающего не только последователей традиции самого Бентама (ее продолжил Джон Стюарт Милль и позднее – партия либералов в Англии). Такому конструктивизму привержены практически все современные американцы, называющие себя «либералами» (их следует отличать от либералов, чаще встречающихся в Европе, которых вернее было бы назвать «старыми вигами»; их представителями являются такие выдающиеся мыслители, как Алексис де Токвиль и лорд Актон). Как тонко подметил современный швейцарский исследователь, такой конструктивистский образ мышления становится практически неизбежным, если принимать господствующую либеральную (по сути – социалистическую) философию, которая предполагает, что любой человек может и должен сознательно провести границу между добром и злом, если разница между ними имеет для него какое-либо значение (Kirsch, 1981:17).

Наши интеллектуалы и их традиции разумного социализма

Моя точка зрения на мораль и традиции, экономику и рыночные отношения, а также на эволюцию явно противоречит многим весьма влиятельным идеям – не только старому социал-дарвинизму, о котором говорилось в первой главе и который уже не так широко распространен, но и многим другим, стародавним и современным: взглядам Платона и Аристотеля, Руссо и основоположников социализма, Сен-Симона, Карла Маркса и большого числа других мыслителей.

Действительно, мой основной аргумент состоит в том, что моральные нормы (особенно касающиеся институтов собственности, свободы и справедливости) являются не порождением человеческого разума, а той производной, что дала нам культурная эволюция. Это противоречит основной массе интеллектуальных воззрений ХХ века. В самом деле, влияние рационализма оказалось настолько глубоким и широко распространенным, что можно сказать: чем умнее образованный человек, тем с большей вероятностью он (она) согласится со взглядами не только рационалистов, но и социалистов (и не важно, насколько последовательно человек придерживается какой-то доктрины, чтобы ему можно было приклеить ярлык, в том числе и ярлык «социалиста»). Чем выше мы поднимаемся по лестнице интеллекта, чем теснее общаемся с интеллектуалами, тем больше вероятность обнаружить социалистические убеждения. Рационалисты по большей части умны и образованны, а умные и образованные люди по большей части социалисты.

Позволю себе вставить два замечания личного характера: полагаю, что я вправе говорить об этом мировоззрении исходя из собственного опыта – потому что именно рационализм, который я систематически изучал и критиковал в течение стольких лет, сформировал мое собственное мировоззрение (как и взгляды большинства нерелигиозных европейских мыслителей моего поколения) в начале этого столетия. В то время они казались бесспорными, а следование им – способом избежать всевозможных вредных предрассудков. Я сам потратил немало времени, чтобы освободиться от этих убеждений, – и постепенно обнаружил, что они сами являются предрассудками. Надеюсь, мои порой довольно резкие замечания о конкретных авторах на последующих страницах не будут восприняты как личные нападки.

Более того – чтобы читатель не делал неверных выводов, думаю, уместно напомнить здесь о моем эссе «Почему я не консерватор» (1960: Послесловие). Хотя мои доводы направлены против социализма, я не больший консерватор-тори, чем Эдмунд Берк. Мой консерватизм заключается в идее «мораль в определенных границах». Я сторонник экспериментов – и гораздо большей свободы, чем обычно допускают консервативные правительства. Когда я возражаю интеллектуалам-рационалистам (подобным тем, о которых буду говорить), то возражаю не против экспериментов (скорее рационалисты слишком мало экспериментируют, а то, что считают экспериментированием, на деле чаще всего оказывается банальностью). В конце концов, идея возврата к инстинктам стара как мир, ее столько раз пытались осуществить, что непонятно – есть ли смысл называть это экспериментом. Я против подобного рационализма, потому что его приверженцы объявляют свои эксперименты (каковы бы они ни были) проистекающими из разума, драпируют их в псевдонаучную методологию и так приобретают новых влиятельных сторонников; подвергают необоснованным нападкам бесценные традиции – плоды многовекового экспериментирования эволюции методом проб и ошибок, а свои собственные «эксперименты» оберегают от критического анализа.

Нас удивляет, что умные люди часто разделяют взгляды социалистов, но первое удивление быстро проходит, когда понимаешь, что те же умные люди склонны переоценивать интеллект. Им свойственно полагать, что всеми преимуществами и возможностями цивилизации мы обязаны сознательному замыслу, а не следованию традиционным правилам. Они уверены, что с помощью разума можно устранить все нежелательное, – путем еще более глубокого размышления, еще более целесообразных замыслов и «рациональной координации» наших действий. Поэтому-то люди одобряют идеи централизованного планирования и контроля экономики, которые лежат в основе социализма. Конечно, интеллектуалы будут требовать объяснений всем правилам, предписывающим, как себя вести, и будут неохотно признавать традиции (не важно, что традиции управляют сообществами, в которых им довелось родиться). Это приведет их к конфликту с теми, кто как должное принимает установленные правила поведения; по меньшей мере, об этих людях интеллектуалы будут невысокого мнения. Более того, они постараются пристроиться к науке и разуму (по понятным причинам) и к огромному прогрессу, которого достигли естественные науки за последние несколько столетий, – их же учили, что наука и использование разума и есть не что иное, как конструктивизм и сциентизм. В общем, им трудно поверить в существование какого-либо полезного знания, возникшего не в результате преднамеренных экспериментов, или признать ценность какой-либо традиции, кроме их собственной традиции разума. В подобном духе высказался один именитый историк: «Традиция чуть ли не по определению достойна осуждения, ее стоит осмеивать и порицать» (Seton-Watson, 1983: 1270).

«По определению»: упомянутый выше Барри (1961) хотел представить мораль аморальной и справедливость несправедливой по «аналитическому определению»; здесь Сетон-Уотсон пытается сделать то же с традицией, называя ее «по определению» достойной осуждения. Мы вернемся к этим словам, к «новоязу», в главе 7. А пока внимательнее присмотримся к фактам.

Все эти выпады понятны, но они чреваты серьезными последствиями, особенно опасными как для разума, так и для морали, когда предпочтение отдается не столько истинным плодам разума, сколько общепринятой традиции разумности. Она заставляет интеллектуалов не признавать