Пора уводить коней - Пер Петтерсон

Он действительно садится, исподтишка, замечаю я, бросая взгляды на мою чистую белую рубашку. Мне не важно, во что одет он, правила этого дома обязательны только для меня, но умом я понимаю, что, о чем бы он ни собирался поговорить, я сильно усложнил ему задачу. Я занимаю свое место за столом и говорю ему — угощайся, он кладет на тарелку одну рыбку и пару картошек, я боюсь и взглянуть на Лиру: это примерно то, что причиталось ей. Хорошо, едим.

— Вкусно, — говорит Ларс, — сам ловил?

— Конечно, в устье.

— Здесь места рыбные, — говорит он, — окуня много. Но и щук тоже, особенно у порога, кому везет, то и угря берут.

Я киваю, спокойно ем, жду, пока он перейдет к делу. Нет, не в том смысле — он всегда может зайти пообедать и без всякого дела, конечно. Наконец он делает глоток пива, вытирает рот салфеткой, скрещивает руки на груди, прокашливается и говорит:

— Я знаю, кто ты.

Я перестаю жевать. И представляю себе лицо, только что отражавшееся в зеркале, он и его знает? Ну, нет, его знаю только я. Или он помнит фото в газетах трехлетней давности, где я стою посреди дороги под ледяным дождем и по лбу, волосам, рубашке и галстуку струится кровь с дождем, помнит те зеркально непроницаемые, полные ужаса глаза, которыми я вперился в объективы, а позади меня, едва заметная, синяя «ауди» с задранным задом и носом, глубоко впечатанным в скалу. Темная, мокрая горная гряда, «скорая» с распахнутыми сзади дверцами, в которую ставят носилки с моей женой, полицейские машины с синими маячками, синий плед на моих плечах и грузовик, огромный как танк, наискось желтой средней полосы, и дождь, дождь заливающий холодный блестящий асфальт водой, в которой все кажется вдвое больше, как вообще все виделось мне преувеличенным многие недели после того. Фотографию напечатали все без исключения газеты. Превосходная работа внештатного фотографа, оказавшегося в одной из машин в длинной пробке, выстроившейся в полчаса после аварии. Он ехал по какому-то скучному заданию, а получил приз за сделанную в дождь фотографию. Серое небо, сломанное дорожное ограждение, белые овечки в горных лощинах. Все в одном кадре. «Обернитесь!» — крикнул фотограф тогда.

Но Ларс имеет в виду не это. Возможно и очень вероятно, что он видел и те фоторепортажи тоже, но имеет он в виду другое. Он узнал меня, как и я узнал его. Прошло больше пятидесяти лет, мы были детьми тогда, он лет десяти, я все еще пятнадцати и все еще в ужасе от того, что рядом происходит что-то непонятное, хотя я подошел к разгадке вплотную, и, вытяни я тогда руку изо всех, всех сил, я бы, наверное, сумел коснуться сути и понять, что происходит. Во всяком случае, так я это ощущал. Я схватил в охапку одежду и выскочил той летней ночью сорок восьмого года из дому в панике, неожиданно осознав, что объяснения отца и действительное положение дел не обязательно совпадают, это делало мир вокруг зыбким, ускользающим из рук. Темнота пролегла далеко в глубь другого берега реки, куда не хватало моего взгляда, и где-то во мраке ночи в километре ниже по течению лежал, возможно, в своей кровати Лapc, без сна, один, и силился удержать свой мир, не дать ему развалиться, но выстрел, гремящий неизвестно откуда, по-прежнему заполняет каждый сантиметрик воздуха в небольшом доме, за этим грохотом Ларс не слышит ничего, что говорят ему люди, о чем бы они ни заводили речь, и он долго, очень-очень долго не желал слышать ничего, кроме этого звука выстрела.

Теперь, спустя полвека с лишним, он сидит за столом напротив меня и говорит, что знает, кто я такой, и мне нечего на это сказать. Это не обвинение, хотя по какой-то причине мне чудится в его словах слабый привкус укоризны, но это и не вопрос, так что я могу не отвечать. Вот только если я сейчас ничего не скажу, в комнате станет слишком трудно и слишком тихо.

— Я тоже, — отвечаю я, глядя прямо на него, — знаю, кто ты.

Он кивает:

— Так я и думал. — Он снова кивает, берет нож и вилку и возвращается к еде.

Я вижу, что он доволен. Это он и хотел мне сказать. И ничего больше, ничего сверх. Он пришел сказать это и услышать мое «да».

В продолжение обеда я чувствую себя неловко, загнанным в ситуацию, в которую меня поставили помимо моей воли. Мы едим, лишь изредка перебрасываясь словами, иногда, правда, ложимся грудью на стол и всматриваемся по очереди в окно, за которым быстро и ровно темнеет, и мы киваем друг дружке, мы согласны, что да, такое за окном время года, как же быстро уже темнеет, не говорите, и все в таком роде, те еще новости. У Лapca довольный вид, он подчищает еду на тарелке и говорит бодро, почти с подъемом:

— Спасибо за обед. Приятно покушать по-человечески, — и уходит, он легко и проворно спускается вниз по дороге безо всякого фонарика, оставив мне тяжесть в душе, Покер трусит следом за ним в сторону моста и маленькой хижины, и пса медленно скрывает тьма.

Я некоторое время стою на крыльце и слушаю скрип шагов по гравию, потом он пропадает, но я еще стою, пока вдали в темноте не раздается хлопок, это Ларс закрывает дверь, и в окнах избушки у реки загорается свет. Я кручу головой во все стороны, но везде глухая чернота, нигде, кроме избушки Ларса, ни огонька. Задувает ветер, я стою и всматриваюсь в темноту, ветер крепчает, шумит лес, мне холодно в одной рубашке, я вдруг замерзаю до мурашек, клацаю зубами и наконец сдаюсь, захожу в дом и захлопываю дверь.

Для начала убираюсь на кухне, в первый раз в мойке две тарелки. Меня изнасиловали, вот как это называется, причем очень даже знамо кто.

Такие дела. Я беру Лирину миску, иду в чулан, насыпаю в нее сухой корм, приношу назад и ставлю перед печкой. Смерив меня взглядом, она начинает жевать, она рассчитывала совсем на другое, и теперь ковыряется едва-едва, и делает такой вид, будто каждый глоток дается ей через силу, то и дело оборачивается, бросая на меня трагические взгляды, вздыхает и через силу продолжает жевать, можно подумать, ей подсунули яду. Нахалка избалованная.

Пока Лира давится кормом, я успеваю сходить в комнату переодеться: снимаю белую рубаху и через голову натягиваю обычную клетчатую, поверх свитер, в коридоре сдергиваю с крючка теплую куртку и надеваю и ее тоже. Беру фонарик, свищу Лире, выхожу на крыльцо в тапках и переобуваюсь в сапоги. Задувает очень прилично. Мы с Лирой спускаемся вниз по тропинке, она впереди, следом я. Светлый мех едва белеет в черноте, но это единственный путеводный знак, фонарика я не зажигаю, жду, постепенно глаза переполняются темнотой, и я перестаю их прищуривать в попытке высмотреть свет в окне, давно пропавший.

У моста я на секунду останавливаюсь у края перил и оглядываюсь на хижину Ларса. В желтом окне мне видны его плечи, затылок без единого седого волоса и телевизор, вещающий в другом углу комнаты. Идут «Новости дня». Не помню, когда я смотрел их в последний раз. Я не привез сюда телевизора и пару раз жалел об этом, когда вечера тянулись слишком долго, но моя идея была такая, что, если ты живешь бобылем, легко одуреть, приклеившись к калейдоскопу картинок и любимому стулу, и пялиться в экран сутками до рассвета, и терять свое время, пока другие бегают. Не знаю. Мне хватает моего собственного общества.