Только ты и я - Пэнси Вейн

– Кажется, я был скорее взбешен, чем раздавлен. Я не помню, как оказался на улице, подошел к реке и долго стоял на мосту. Цветы бросил в воду, а потом туда полетели и часы. – Мишель ахнула. – А потом я пошел в деканат и сказал, что забираю документы, но меня уговорили взять отпуск. Я поехал в Лондон и там поступил на службу в армию.

Мишель, которая, слушая окончание его истории, практически перестала дышать, несколько раз глубоко вздохнула.

– И неужели ты так и не увиделся с ней больше, не поговорил?

– У меня не было ни сил, ни желания. Я хотел позвонить ей и пожелать счастья, но не был уверен, что смогу сохранить спокойствие. Мне хотелось поскорее исчезнуть из Англии. Я не думал о будущем.

– Знаешь… ее поведение не назовешь честным, – сурово проговорила Мишель и положила ладонь ему на руку.

– Потом… уже там… я немного успокоился, даже подыскал ей оправдания. Я решил, что виноват во всем сам – просто ей надоела моя нерешительность, так я считал. Я должен был действовать более по-мужски, напористо…

Он рассказывает мне об этом, словно своему приятелю, вдруг поймала себя Мишель на мысли, и сердце у нее упало. Он любит по-прежнему одну Беллу, это яснее ясного… Так тебе и надо!

Ей стало стыдно оттого, что в начале его рассказа она отнеслась к нему легкомысленно. Наверное, ей просто очень хотелось, чтобы его история оказалась несерьезной…

– Через какое-то время я получил от нее письмо. Но я выбросил его, не читая. Не хотелось больше ничего знать о ней… А знаешь – я никому еще не рассказывал об этом во всех подробностях. Даже брату. Просто теперь я понял, что все это было далеко не так серьезно, как казалось тогда.

Теперь, когда Руди впервые поделился всеми деталями своего неудачного романа с Мишель, которая умела слушать так, как никто другой, он вдруг с предельной ясностью понял – тогда пострадало не столько его сердце, сколько самолюбие. Обида на Беллу до сих пор была жива… и только. Он не испытывал ничего, хоть сколько-то напоминавшего любовь.

– Ты правильно тогда поступил, – медленно сказала Мишель, которая пропустила его последние слова мимо ушей. – Конечно, отправиться на войну – это слишком опрометчивый шаг. Но если выбросил из сердца, то уже не может быть пути назад. По-моему, прошлое вернуть нельзя.

Ей тут же стало неловко за свои банальные слова. Нет, разве можно обобщать отношения двух людей, ни на кого не похожих? Смутившись, она взяла остававшийся на тарелке пирожок и впилась в него зубами – последнее время она питалась в основном йогуртом и бананами из супермаркета на углу Элбани-роуд.

А Рудольф смотрел на нее и не мог отвести взгляд. Какая она красивая сейчас, когда ест этот пирожок! И что это за сладкий дурман, который не рассеивается вот уже сутки? Еще вчера он готов был принять ее за легкомысленную девчонку, любительницу новых знакомств, которой достаточно ощутить влечение к особи противоположного пола, чтобы скоротать в постели ни к чему не обязывающую ночь… Он и сам вначале был готов пойти ей навстречу от всей души.

Но что-то изменилось, и Руди даже не смог уловить момент, когда именно это произошло. Сейчас больше всего ему хотелось поцеловать ей руку, и это было, наверное, очень смешно. Кто-то сказал ему, что если война не сделает тебя прожженным циником, но наверняка сделает сентиментальным идиотом. Рудольф никогда не был особенно находчив и развязен с женщинами, а теперь вовсе не находил слов. Он как-то незаметно для себя рассказал ей свою историю с Беллой – в ответ на ее историю – и теперь вдруг понял, что поступил, как круглый дурак. Одной женщине рассказывать о другой – это ли не верх идиотизма! Психологи бы сказали, что, будучи лишен материнской ласки, он хочет подсознательно найти мать в своей девушке. Впрочем, больше всего его сейчас занимал ее рассказ о преданной любви, от которого у него на душе стало тяжело, холодно и одиноко, как никогда прежде.

Она любит своего Винса, она по-прежнему продолжает его любить! Только любовь могла заставить ее продолжать видеться с парнем, который ее бросил, и она готова поддерживать отношения с вероломной подругой, чтобы иметь возможность видеть любимого! Это ли не самоотверженная женская любовь!

А Мишель думала – ну вот, мы выложили друг другу наши истории, хотя мы знакомы всего сутки! Наверное, так выкладываешь подноготную о себе попутчику в поезде, с которым больше не предполагаешь увидеться…

Но нет, подумала она, замирая, к Руди это вовсе не относится. Как странно – ее вот уже сутки не покидает чувство, что они знакомы давным-давно. Вот сейчас они молчат, и это молчание вовсе не вызывает неловкости. Оно не разделяет, напротив – сближает их еще больше, чем только что оказанное друг другу доверие. Ей казалось, что она могла сказать ему все, что угодно. И даже глупость. И не надо стараться быть умной и занимательной. Она могла быть с ним сама собой – то умной, то полной дурой, то злой, то сентиментальной. И он все равно ее поймет и снисходительно, по-мужски простит все ее слабости. Но Белла… она своим обманом нанесла ему незаживающую рану. При мысли о Белле Мишель переполнило что-то очень похожее на ненависть.

Сделав это открытие, Мишель едва не подавилась пирожком и поспешно запила его оставшимся в бокале глинтвейном.

– Чем ты сейчас собираешься заняться? Пойдешь работать или собираешься доучиться? – Мишель вдруг вспомнила, как вчера сказала Винсу, что Руди юрист! И в очередной раз устыдилась своей лжи. Но подумать только, как близка она оказалась к истине.

– Сейчас поработаю у брата в гараже – перед тобой, между прочим, квалифицированный автослесарь. – Он вспомнил, как в считанные минуты под пулями починил мотор бронемашины, за что удостоился рукопожатия от скупого на похвалы майора Паркинсона. – А потом, наверное, пойду доучиваться… – Эти слова последнее время вызывали в нем какой-то внутренний протест, в котором он еще не мог толком разобраться. Была ли профессия юриста полностью его выбором, или к ней его настойчиво подталкивал отец, который считал, что быть юристом, особенно адвокатом, в наше время – верх преуспеяния и удачливости? Да, Руди был не против. Но сейчас…

– А где будешь жить? Сначала, наверное, у родителей? У тебя большая семья? – Спросив это, она потупилась, словно стесняясь своей настырности, но тут же снова подняла на него свои темно-карие (иногда они казались совсем черными) глаза, в которых читался искренний интерес, и у Рудольфа внутри все стало стремительно плавиться. Неужели этой потрясающей, очаровательной, не похожей ни на какую другую девчонке интересны его планы, мысли, чувства?

– Не очень – отец и старший брат, – сказал он, завороженно глядя, как она пальцами с маленькими, ровными, безо всякого лака ноготками скатывает в комочек бумажную салфетку.

– А твоя мама?..

– Умерла… давно.

– Извини.

– Ну что ты, за что же? Я ее не помню, знаю только по воспоминаниям Джона. Джон старше на пять лет. Отец почти не рассказывал о ней. Она была его единственной любовью, – произнес Руди медленно, словно впервые делая для себя это открытие. Сколько раз они с Джоном подростками мечтали, чтобы отец нашел себе подходящую женщину и женился снова – они полагали, что это даст им свободу, избавит от нуднейших нотаций и постоянных поучений. Слишком много времени посвящал отец воспитанию сыновей, которое давило на них невыносимо тяжелым бременем.