Загадка Веры Холодной - Виктор Полонский

Делиться с Алексеем своей идеей насчет обличающего письма Вера не стала. Вместо этого спросила:

– Алексей, а кого называют мойщицами?

– Тех, кто моет, – ответил Алексей, немного удивившись вопросу. – А что вдруг?

– Меня так Спаннокки назвал, – нахмурилась Вера. – Сказал, что я подлая воровка, да еще какая, мол, «мойщица».

– Господин Спаннокки напрасно пытается щеголять знанием воровского арго, – улыбнулся Алексей. – Мойщиками называют воров, обкрадывающих спящих на железной дороге, в поездах или на вокзале. Тех, кто обирает пьяных и спящих в ресторанах и трактирах, зовут лебежатниками.

Вера подумала, что слово «мойщица» нравится ей больше. «Лебежатница» – оно хоть и похоже на «лебедя», но какое-то корявое, вульгарное.

После ухода Алексея (дело было в четверг, после обеда) принесли телеграмму от мужа. На этот раз короткую: «Приеду в субботу утром, люблю, целую, Владимир». Вера обрадовалась как скорому приезду мужа, так и тому, что пятница, день встречи со Спаннокки (который обещал перед расставанием телефонировать послезавтра с утра), остается свободной. И в то же время огорчилась, понимая, что теперь, так или иначе, придется лгать мужу до тех пор, пока Алексей не сочтет возможным рассказать ему все. Вера понимала, почему Алексей не спешит с этим. Не потому что не доверяет брату (отношения между ними были самые что ни на есть сердечные), а потому, что понимает, как сильно Владимир любит Веру. Разве он согласится с тем, чтобы Вера принимала участие в чем-то рискованном? Да ни за что на свете! И никакой пользой для Отечества его убедить не удастся. Он непременно что-нибудь сделает – или запретит Вере встречаться со Спаннокки, или сам с ним встретится и наломает дров… Короче говоря, испортит все дело, и те жертвы, которые уже принесла Вера, окажутся напрасными. Нет, лучше пусть пока все остается так. Алексей умен и хорошо знает своего брата, надо прислушиваться к его мнению.

Спаннокки позвонил в пятницу ровно в десять. Только затих бой напольных часов в столовой (семейная реликвия семьи Холодных, привезенная из Вены прадедом Владимира), как зазвонил телефон. Опередив Клашу, Вера сняла трубку. Спаннокки, несмотря на то что разговор шел по телефону, сразу узнал ее голос и без предисловий перешел к делу.

– Жду вас в час дня в «Праге», – сказал он.

– Только не там! – не попросила, а взмолилась Вера, потому что встречаться со Спаннокки в любимом ресторане московских адвокатов было невозможно – непременно увидит кто-нибудь из знакомых и расскажет Владимиру. – В любом другом месте, но не там.

– Хорошо, – не раздумывая, согласился Спаннокки. – Тогда в «Баре» на Неглинном. Знаете такой?

– Знаю, – ответила Вера. – Это напротив Малого театра. Где я вас там найду?

– Зайдете и увидите! – хмыкнул Спаннокки. – Не Николаевский вокзал.

«Бар», в котором Вере до сих пор никогда бывать не приходилось, и впрямь оказался небольшим, всего на дюжину столов, заведением. По раннему времени здесь было пусто. Вера ожидала, что Спаннокки предложит поехать куда-нибудь для приватного разговора, но он не предложил и вообще ни о чем таком не заговаривал. Полтора часа расспрашивал Веру о ее знакомых, о том, где она бывает, о том, насколько широк круг клиентов Владимира… Даже девичьей фамилией матери поинтересовался, словно невзначай. Вера сразу же догадалась, что ее изучают, оценивают, так сказать, ее перспективы. Помня о том, что было говорено с Алексеем, она старалась вести себя как можно естественнее и говорила одну лишь правду. Какой смысл врать? Соврешь, например, что знакома с графом Комаровским, ректором университета, а Спаннокки попросит представить его Комаровскому. Что тогда? Про Комаровского, кстати, Владимир рассказывал, что тот нелюдим и даже мизантроп, хоть и выдающийся правовед, лучший в России знаток международного права.

Спаннокки беседой, кажется, остался доволен. Даже про себя немного рассказал. Не столько про себя, сколько про своих предков, и не столько рассказывал, сколько хвастался, но тем не менее изобразил какую-то видимость ответной откровенности.

– Марцелл Второй, Папа Римский, был нашего рода, его звали Марчелло Червини дельи Спаннокки, и происходил он из нашей родовой колыбели Монтепульчиано, что на юге Тосканы, недалеко от Сиены. О нем мало кто помнит, поскольку он умер менее чем через месяц после избрания на Святой престол. – Тут Спаннокки изобразил легкую грусть. – То есть наше родовое проклятие, бич всех Спаннокки. Мы непременно достигаем желаемого, но, увы, ненадолго, потому я стараюсь ничего не желать. Пусть все приходит само собой.

Деньги, полученные от Спаннокки, Вера сначала хотела взять с собой на встречу, чтобы в случае чего (вдруг негодяй станет зарываться окончательно) эффектно швырнуть их ему в лицо. Но потом передумала (нельзя портить отношения со Спаннокки, это дело уже не личное, а государственное) и спрятала кредитные билеты в одной из коробок со шляпками. То был лучший из тайников, потому что Клаше строго-настрого было запрещено открывать коробки, чтобы она случайно не помяла или как-то еще не испортила их хрупкое содержимое. Клаша могла только смахивать с коробок пыль, не более того. В качестве «банка» Вера приспособила коробку, стоявшую в самом низу шкафа. Там хранилась почти никогда не надеваемая шляпка из черного бархата, отделанная причудливым белым цветком (нечто среднее между лилией и розой). В прошлом году, вскоре после окончания гимназии, Вера хотела сделать себе модную прическу «клео» – коротко подстриженные гладкие волосы, расчесанные на прямой пробор, красиво загибаются вовнутрь снизу. Так хотела прическу, что даже шляпку под нее поторопилась купить на деньги, вырученные от уроков. Уроки Вера начала давать почти сразу после окончания гимназии, потому что с деньгами в семье было туго. Пенсия, которую мать получала после смерти отца, была невелика. Небольшие бабушкины сбережения быстро таяли, потому что экономить научились не сразу, сложная это наука – экономия. Мать пробовала зарабатывать шитьем, но шила она плохо и получала мало. Тетя Лена регулярно выручала деньгами, но пора было зарабатывать и самой, вот и пришлось Вере готовить к поступлению в гимназию двух милых девчушек, Веру, свою тезку, и Любочку. На первые деньги, выплаченные строгой Любочкиной матерью, Вера и купила шляпку. А через несколько дней решила, что «клео» ей не подойдет. Так и осталась шляпка напоминанием об опрометчивой поспешности.

Конверт с фотографией Спаннокки и перечнем его любимых московских мест Алексей у Веры забрал обратно. Сказал, что этого требуют правила конспирации. И еще сказал, что Вере, как постоянному заштатному[22]сотруднику, теперь положено ежемесячное жалованье в пятьдесят два рубля. Веру особенно умилили эти два рубля. Ни туда, ни сюда, сделали бы уж пятьдесят для круглого счета или пятьдесят пять. Ну и сумма немного удивила – почти в десять раз меньше аванса, выданного Спаннокки, и всего-то на семнадцать рублей больше того, что она зарабатывала уроками. Но к плате за уроки Вере по само собой установившемуся в обоих семействах правилу всякий раз полагался чай со сладостями. Закончив заниматься с ученицами, Вера пила чай с их матерями, рассказывала о том, что сегодня учили (при этом непременно хвалила девчушек за прилежание), сообщала, что будут учить в следующий раз, советовала, на что обращать внимание при приготовлении домашних заданий. Учитывая, что на чай и все к нему положенное в обоих домах не скупились, Вере в дни занятий ужинать не было необходимости. Тоже ведь польза, можно за чаепития из семнадцати рублей разницы еще пять вычесть и тогда получится, что рискованное и трудное служение Отечеству оценивается всего-то на двенадцать рублей в месяц дороже, чем приятное домашнее учительство, где самым большим риском может стать чернильное пятно на платье. Оттого-то, кстати, все учительницы так любят фиолетовый цвет – на нем чернил не видно, а если и видно, то отстирать легко, это вам не белый и не желтый.