Дама из Долины - Кетиль Бьернстад

Я вижу ее в окне. Она неподвижна и похожа на черную тень.

Я плачу. И продолжаю махать ей.

Я в «Бломе» с В. Гуде. Минеральная вода, кофе и бутерброды с креветками. Странная комбинация. А вот далеко на Севере люди пьют кофе с чем угодно. На В. Гуде белая рубашка и бабочка. Голова венчает длинную шею. Взгляд страуса из-за очков бегает по сторонам. Старый спринтер. Он всегда приходит к цели раньше других.

— Устрой мне турне по Северной Норвегии, — прошу я.

— Лондон. Мюнхен. Париж, — отвечает он.

— Мехами, Киркенес и Пасвик, — говорю я.

Теперь он настораживается:

— Ты шутишь?

— Нет, я говорю серьезно.

— Но ты знаешь, что в предстоящем сезоне должен играть Брамса с Филармоническим оркестром?

— Я буду играть Рахманинова.

— О Рахманинове не было разговора. Мы с Сельмой все решили. Мы знаем, что для тебя лучше.

— Для меня лучше Северная Норвегия, — говорю я. — Возможно, я там останусь. Возможно, там я смогу спокойно работать.

В. Гуде не сводит с меня огорченных глаз.

— Что случилось? — спрашивает он.

— Я порвал с Сельмой.

— Ты сам не понимаешь, что делаешь, — шипит он, но глаза продолжают бегать по сторонам.

— Она знает, что больше ничему не может меня научить. И все равно, верная себе, хочет распоряжаться моей жизнью.

— С этим я ничего не могу поделать, — бормочет он и пожимает плечами.

— Но ты в меня веришь или нет? — спрашиваю я. — Мне приснилось, будто ты сказал, что я должен играть Рахманинова. А я верю в сны.

— Мы все подготовили к твоему турне, — обиженно говорит он. — С Брамсом ты произведешь сенсацию, мой мальчик.

— Вы только забыли спросить меня, хочу ли я этого.

Глаза В. Гуде становятся почти скорбными. Он ничего не знает о Сигрюн Лильерут. Не имеет ни малейшего представления о том, что я задумал.

— Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал? — спрашивает он, беспомощно глядя на меня из-за очков.

— Чтобы ты выслушал меня. Отнесся ко мне серьезно. Или я требую слишком многого?

— Я тебя не понимаю.

— Ты забыл ланч, на который однажды нас пригласил? Аня тоже была на нем. Ты говорил нам о Рубинштейне, о его предупреждении нам, молодым. Чтобы мы не занимались слишком много. Что в жизни есть не только музыка. Что есть еще женщины, вино, книги.

— Я считал, что в твоем положении ты не думаешь о таких вещах.

— Считал, что я должен погрузиться в горе и заниматься Брамсом?

— Ты сам говорил, что Брамс — великий из великих. Его концерт си-бемоль мажор. Для меня сейчас ты самый многообещающий слаломист. В твоем распоряжении трамплин Холменколлен. Ты уже поднялся на площадку и вдруг говоришь: «Спасибо. Я не буду прыгать». Говоришь это не от страха, потому что трамплина ты не боишься. А от равнодушия. Потому что предпочитаешь пройтись по лесу.

Я задумываюсь над его словами. И понимаю, что он хочет этим сказать.

— Не думай, будто я такой неблагодарный, — говорю я. — Мы с тобой каждый по-своему любим музыку. Ты зарабатываешь на ней. Я тоже, возможно, буду на ней зарабатывать. Возможно, в конце концов мы с тобой окажемся по одну сторону. Но не сейчас.

— Я не так циничен, — говорит В. Гуде; он вот-вот рассердится.

— Я знаю. Но таковы обстоятельства. Ты — профессионал. Я — зеленый школяр. Концерт си-бемоль мажор — самый длинный прыжок. Но я не хочу прыгать с трамплина. Не так. Я не хочу выйти на сцену и закончить концерт веселым кокетливым рондо, которое брызнет, будто у меня в жизни ничего не случилось.

— Я думал, ты любишь этот концерт.

— Конечно, люблю.

— Но Рахманинов? — говорит В. Гуде после минутного раздумья. — Ведь это почти банально.

— Значит, скорбь банальна.

Он качает головой.

— Тут какая-то ошибка. Но я верю в тебя. И у меня нет выбора. Я сделаю все, как ты просишь.

— Речь идет не только о турне. Я намерен пожить там.

— Зачем тебе это? — Он смотрит на меня со страхом.

— Чтобы понять русских.

— Какая глупость! Будешь искать Рахманинова среди православных лопарей?

— Нет. Хочу почувствовать близость этой огромной страны, ощутить ее дыхание.

— Ощутить дыхание холодной войны? Дыхание Никеля? Самого грязного города в мире? В ту страну тебя все равно не пустят.

— Это не имеет значения. Ты не поймешь.

— Чего не пойму? Того, что ты предпочел народные дома на побережье Финнмарка концертному залу в Мюнхене? Ты прав, этого я не пойму. Но я устрою тебе эти концерты, если ты на этом настаиваешь.

Я замечаю его взгляд. Он напоминает мне взгляд Гудвина Сеффле. Очевидно, В. Гуде считает меня ненормальным. Но многие пианисты были ненормальными. Зарабатывать деньги можно даже на ненормальных. Поэтому он сделает то, о чем я его прошу.

Я не совсем уверен, что поступаю правильно. Мне кажется, что я действую под влиянием эмоций. Но я должен думать о Сигрюн. Если я удержу ее образ, значит, Аня и Марианне снова будут со мной. Выбор сделан. Я еду в Северную Норвегию. Но какого черта мне там надо?

В таких случаях я прибегаю к маминому методу. К сознательной импульсивности. Выбери себе причуду и будь ей верен независимо ни от каких трудностей. Молодость смертельно опасна, всегда говорила мама. Она имела в виду свой брак с отцом. А что в нашей жизни не является причудой? Разве не причуда, что я следил за Аней из ольшаника, что я переехал к ее матери, когда Аня умерла? А теперь моя причуда в том, что я еду на трамвае в город, чтобы посетить Кьелля Хиллвега в магазине Норвежского музыкального издательства. Он был на моем дебютном концерте. Я знаю, ему нравится все, что я делаю. Он, как всегда, стоит за прилавком и продает пластинки. Со всеми разговаривает, раньше других узнает о новых записях. Я стою перед его прилавком и пытаюсь найти прежний тон общения между нами. Но это трудно. Он знает о Марианне.

— Я уезжаю, — сообщаю я ему.

— Почему?

— Мне надо на Север.

Он вопросительно поднимает брови, как и все остальные.

— Что тебе там делать?

— Обрести мир и покой. Душевное равновесие. Буду репетировать. Второй концерт Рахманинова.