Бунт женщин - Татьяна Успенская

Роддом — в трёх кварталах от нас. Около двенадцати я вошла в приёмное отделение. Инна не поступала.

В эту ночь, дожидаясь Инну на своей неразобранной койке, голодная и беспомощная, я задала себе вопрос: почему жизнь определяют мужчины?

Не хочу от них зависеть.

В шесть часов утра тренькнул дверной звонок. У Инны же есть ключ! Кто это может быть?! Я кинулась открывать.

Денис?!

Длинный, тощий, с широкими плечами юноши. Ему же только пятнадцать!

— Что случилось? Мама?!

— Мама жива.

Он прошёл за мной в комнату и буквально рухнул на стул у нашего обеденного и одновременно рабочего стола.

— Зачем ты здесь?

— Хотел поговорить с тобой!

— О чём?

— Не сейчас.

Я подвигаю ему чистую тарелку, кастрюлю с картошкой и котлеты, дожидающиеся Инну, смотрю, как жадно он ест.

Глаза у него слипаются, он клюёт носом.

— Ложись на мою кровать, я лягу на Иннину, — говорю ему.

Он сразу засыпает.

Я тоже засыпаю сразу, словно все силы разом покидают меня, засыпаю без сновидений, без страхов.

А просыпаюсь в девять.

В девять я должна быть на работе.

Даже не взглянув на Дениса, прямо в мятой одежде кидаюсь прочь из дома.

Инна не пришла на работу. Её клиенты сидят в очереди к другому мастеру.

Полдня мы с директором — на телефоне. Милиция, бюро несчастных случаев, снова роддом… — Инна нигде не значится. Телефона родителей у нас нет.

Запах одеколона и все другие запахи парикмахерской болью шарят в моём голодном желудке.

На курсы в этот день не иду.

Денис спит.

Вставал или так и спит с семи утра?

Инны дома нет.

Вместо Инны у меня в руках список телефонов, куда мне нужно звонить вечером, — может, поступят о ней какие сведения?

Вещи Инны — в шкафу, в правой его половине. Мне нужна записная книжка, мне нужен домашний и рабочий телефоны Геннадия.

Записной книжки в её вещах нет. Есть письмо от родителей — две страницы ругани, записанной аккуратным убористым школьным почерком: и неблагодарная Инна, и наглая, и исчадие ада, и бесполезная тварь… Конверта нет, и узнать родительский адрес не могу. Перебираю по одной Иннины тряпки, в карманах ничего не нахожу.

Больше всего на свете я хочу спать. Но воображение рисует мне картинки Инниных мучений: Геннадий пытает её, Геннадий избивает её.

— Я очень рад видеть тебя.

Денис стоит за моей спиной, а я сижу на полу перед открытым шкафом и ворохом Инниных вещей.

Вот ещё почему течёт по спине ледяной пот: Денис приехал ко мне. Он долго шёл, долго ехал. У него обтянутые кожей кости. Его надо откормить, а еды осталось мало.

Рядом с ним я совсем маленькая, хотя старше его на год.

В моём новом Городе дождь идёт редко, и воздух — сухой. Наверное, поэтому всё время хочется пить.

Прежде чем идти в магазин, мы с Денисом пьём чай. И я смотрю в его глаза. А он смотрит в мои. Мы молчим. Как молчат незнакомые стеснительные люди, не умея начать разговор. Я не знаю этого Дениса. Над верхней губой у него светлая поросль, в глазах — жёсткость. Нужно спросить, зачем он приехал ко мне, но я хочу пить и пью уже вторую чашку и ем вчерашнюю еду. Она — холодная, а на кухне топчется хозяйка.

Стук в дверь. Хозяйка.

— Не рано ли ты начала водить к себе мужчин?

Мы с Денисом встаём и смотрим на старуху. Она — грузная, ей тяжело стоять. Глазки её серыми мышками с любопытством перебегают с меня на Дениса и обратно.

— Я приехал от её родителей, — говорит Денис мужским густым голосом, — это моя двоюродная сестра.

— Он будет жить здесь, — заявляю я.

Хозяйка неожиданно широко улыбается:

— Очень хорошо. Я поставлю ему койку, а вы за неё будете платить дополнительно. Ясно? После десяти не шуметь.

Жильё кусается. Где я возьму лишние деньги?

— Магазин закроется, — говорю Денису.

И мы идём в магазин.

Денис — младше, а я чувствую себя — под его защитой. Он идёт спокойным шагом взрослого человека. Он знает, как ему жить? Снизу искоса пытаюсь разглядеть выражение его лица, но, кроме острого детского подбородка, чуть припушённого светлой порослью, не вижу ничего.

Когда мы возвращаемся домой с продуктами, я рассказываю ему о жизни Инны и о её исчезновении. Денис слушает внимательно. Не успеваю закончить свою сбивчивую речь, говорит:

— Думаю, она решила избавиться от ребёнка. И неважно, сама ли так решила или Геннадий решил за неё, весьма вероятно, что сейчас она делает подпольный аборт. Моя мать — гинеколог. Она рассказывала: самое опасное, когда женщины идут не к врачам, а к подпольным акушеркам. Знаешь, что такое — подпольная акушерка? Это очень смелая и очень жадная особа, которая на дому освобождает женщину от бремени.

— У Инны нет денег. И взять неоткуда.

Денис пожимает плечами:

— Потом женщины вынуждены всё равно прибегать к помощи врача, потому что они, как правило, искалечены.

Значит, сейчас из Инны по кускам выдирают её живого ребёнка?! Её девочку?

Денис смотрит на меня. Словно светит в лицо сильной лампой.

— Пожалуйста, успокойся, — говорит он. — Мы пока ничего не знаем, да и помочь мы Инне, к сожалению, не можем.

— Зачем ты приехал ко мне? — спрашиваю я наконец.

— Первое: хотел увидеть, удостовериться, что с тобой всё в порядке. Второе: твой отец пьёт, а мать гибнет. Мне кажется, тебе надо быть сейчас с ней.

— Я не могу жить с отцом под одной крышей. Я ненавижу его.

— Он не самый приятный человек, согласен, но — ненавидеть… это уж слишком. Ты молчишь. Мне тоже мой отец не очень нравится, но — ненавидеть… — повторяет он. И ещё повторяет: — Мария Евсеевна гибнет. Она плачет часто. Ей нужна твоя помощь. Понимаешь? Дело вовсе не в твоём отце…

Прямо сейчас ехать на вокзал. Одна ночь в поезде.

— Чем я могу помочь маме? — спрашиваю. — Отец любит её, он не может обидеть её. Он очень любит её, — уговариваю я себя.

— Сомневаюсь, что сейчас он может именно так сформулировать свои чувства, — тихо говорит Денис.

— Какие планы у тебя? — спрашиваю я.

— Глобальные или сиюминутные?

— И те, и другие.

— Глобальные: экстерном закончить школу, поступить в этом году в институт. Сиюминутные — уговорить тебя вернуться домой.