Бунт женщин - Татьяна Успенская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Падает белый снег.
На моей памяти он впервые в нашем Посёлке укрыл землю.
— Ты можешь идти?
Мама идёт к Люше, закидывает Люшины руки себе на плечи, приподнимает её.
Они обе чуть покачиваются под снегом.
Мы идём очень медленно.
Идти недалеко. Мама приводит нас в школу, в комнату, где жили звери Дениса. В ней чисто. И нет ни одной живой души — птица, оставшаяся в живых, у Дениса дома.
Мама укладывает Люшу на диван, на котором спала когда-то тётя Рая, снимает с себя пальто, укрывает.
— Сейчас… я принесу тебе лекарство. — Она уходит в медкабинет. А я на нетвёрдых ногах подхожу к Люше.
Волосы мокры, развалились в сосульки. Глаза едва ли видят меня — мутны, и вовсе они не зелены, как иглы сосны, они — ржавчина.
— Скажи хоть слово, — прошу я.
Люша закрывает глаза.
Она дышит спокойно.
Мама приносит валокордин, поит её. Но Люша лишь пригубливает чашку и снова закрывает глаза.
Мы сидим с мамой около спящей Люши.
В комнате — тепло, даже жарко, и я снимаю куртку.
То ли неловко повернулась, то ли порывисто встала… из меня хлынула горячая жидкость.
Мамины глаза. «Скорая».
К утру я родила… мёртвого мальчика.
Первый человек, которого я встретила, выходя с мамой из больницы, — Ангелина Сысоевна.
Осунувшаяся, похудевшая, она кинулась ко мне, обхватила.
— Доченька! Как же ты теперь? Как же я теперь?..
Мама гладит её по голове, а я — плачу.
Ни в детстве, ни в минуты обиды и отчаяния не плакала.
— Как же ты теперь? Как же я теперь? — повторяет Ангелина Сысоевна. — Прости меня, доченька. Не знаю, из-за чего у тебя был стресс — наверное, Климентий узнал о ребёнке. Доченька, я не защитила тебя. Как же я без тебя и без нашего мальчика?
С трудом нам удаётся распрощаться с Ангелиной Сысоевной. Я обещаю встретиться с ней, как только чуть окрепну.
Отец был дома. Сидел перед телевизором. Но, когда я вошла, выключил и встал.
— Прости меня, Поля, — неожиданно говорит отец и тут же прибавляет: — Но всё-таки ты объяснишь мне, как ты посмела? Я ещё должен выяснить, с кем ты путалась…
Мама тянет меня от него в мою комнату:
— Ложись, отдохни. Я тебе сюда принесу поесть.
А Люша на другой день после той ночи пошла в школу. И на третий. И на четвёртый.
Она умерла через две недели. И врачи установили: разрыв сердца.
После похорон я ушла из дома. Маме в карман её фартука, где лежат лекарства от астмы, положила записку: «Мамочка, прости. Жить с отцом под одной крышей не могу. Как только осяду где-то, устроюсь на работу, извещу тебя. Я буду очень осторожна. Я хочу жить и надеюсь: мы станем жить с тобой вместе. Вдвоём. Я люблю только тебя. Не волнуйся обо мне».
Насыпь. Дождь.
Один раз в сутки останавливается поезд на нашей станции.
В последний раз сижу на моей насыпи и смотрю, как дождь бьётся о рельсы и рассыпается моросью.
У меня есть билет от дождя, от этой насыпи, от отца.
Деньги на билет мне подарила Ангелика Сысоевна.
Мы встретились с ней в кафе.
Она плакала без передышки, и лицо её съёжилось приближающейся старостью — все морщины обозначились, хотя далеко не все прорезали кожу и она совсем ещё молодая, ровесница моей мамы.
Она могла бы и не говорить, я и так знала о ней всё, но она говорила:
— Мужа не люблю. Ни муж, ни сын меня не любят. Я полюбила тебя! Не бросай меня.
Она жаловалась мне на свою жизнь, как жалуются близкой подруге. Она объяснялась мне в любви, как объясняются единственному человеку в жизни. А я даже жалости не испытывала к ней. В моей душе было пусто. Мой мальчик, мой защитник, самый близкий мой человек покинул меня, бросил одну. Но и о нём я в тот час не думала. И не жалела о нём.
Я наблюдала за собой со стороны.
Тощая, глазастая. Пьёт чай, ест ветчину.
Маме в записке я наврала, что люблю её. Я не любила даже её. Если бы во мне были силы, я собрала бы их все и обвинила бы в своей судьбе маму. Из-за неё я несчастна. Из-за неё бегу из дома. Я бы никому на свете не позволила так относиться к своему ребёнку!
Я обвинила бы маму, если бы у меня были силы. Сил не было. И меня не было — обвинителя.
Слушаю Ангелину Сысоевну, смотрю в её глаза.
Ей легче, когда она жалуется. Пусть жалуется.
Расставаясь, она протягивает мне конверт.
— Не обидь меня, доченька, — просит, — возьми. Тебе нужно восстановить здоровье. Тебе нужно хорошо кушать. Я тебе никогда ни в чём не откажу, только позови меня. Тебе пригодятся.
И я беру её деньги. Не для того, чтобы «восстановить здоровье», а для того, чтобы уехать от неё, и от отца, и от дождя.
— Спасибо, Ангелина Сысоевна, — говорю я. — Я обязательно восстановлю своё здоровье.
— Ты будешь приходить ко мне?
Я не люблю врать, даже в мелочах, но киваю и целую Ангелину Сысоевну ледяным поцелуем.
— Прости нас, доченька, — говорит на прощанье растроганная Ангелина Сысоевна. — И помни, я очень люблю тебя.
Дождь бьётся о рельсы. Это плач по Люше и по моему мальчику. Это плач по всей нашей Поселковой жизни!
И непонятно мне, почему Бог и Природа плачут вместо того, чтобы изменить жизнь? Наверняка они знают, как нам тут живётся.
— Почему? — стучит дождь.
Стук колёс? Слава Богу! Моё время — улепётывать из-под дождя, из-под горя.
Не опоздать бы. Ещё нужно добраться до платформы.
Плацкартный вагон.
Напротив меня — женщины: молодая и старая. Лузгают семечки. Сбоку, через проход, — женщина средних лет, в платке, с корзиной, старик, с птичьим острым взглядом, держит в руках газету, время от времени заглядывает в неё. По проходу идут и идут люди.
Поезд везёт нас всех на юг.
Сколько часов нужно проехать, чтобы выбраться из-под дождя?
У меня нижняя полка, но я на ней не хозяйка. По ней почти на всё пространство раскинулась яркая юбка женщины с бело-жёлтым шаром из волос. Сидит женщина у окна, загораживает мне проносящиеся мимо леса и посёлки.
Я хочу лечь.
Шелуха от семечек каждую секунду слетает с губ женщин в газетный кулёк.
Женщины передо мной — в серо-чёрной одежде, повязаны тёмными платками. На их фоне крашеная, в оранжевой юбке и зелёной блузке, с диковинным сооружением на голове, особенно выделяется. Женщины молчат. Руки у обеих — в толстых жилах. Ими, видно, и живы. Лица унылы, глаза тусклы. Они ловко грызут семечки, это занятие тоже их быт и, похоже, единственное развлечение.