Комбат. Беспокойный - Андрей Воронин

– Паспорт у вас имеется? – спросил участковый, мелким старушечьим почерком вписывая в стандартный бланк какие-то сведения.

– Помнится, выдавали когда-то, – пытаясь прощупать собеседника, сдержанно пошутил Борис Иванович.

– Хотелось бы взглянуть, – непреклонно объявил участковый, становясь еще суровее, как будто легкомысленное отношение собеседника к главному документу гражданина Российской Федерации подтвердило самые худшие его подозрения.

– Сейчас организуем, – пообещал Рублев. – А вы пока насчет чайку подумайте. Ну, и за чайником присмотрите, если вас не очень затруднит.

Участковый взглянул так, словно ему предложили станцевать стриптиз в дамском клубе с крайне дурной репутацией, но промолчал. Борис Иванович проигнорировал этот красноречивый взгляд и отправился за паспортом. Долго искать главный документ российского гражданина не пришлось: в квартире отставного майора царил истинно армейский порядок, да и переизбытка вещей, который превращает в кошмар любую попытку быстро найти то, что вам нужно в тот или иной момент, здесь не наблюдалось.

Задвигая на место ящик, из которого только что достал паспорт, он услышал, как на кухне коротко свистнул и сейчас же замолчал чайник. Борис Иванович улыбнулся в усы: нацепив погоны лейтенанта милиции, парнишка не утратил простых, нормальных человеческих качеств. Старший по возрасту попросил его присмотреть за чайником; чайник закипел, и паренек его выключил, не побоявшись унизить тем самым свой высокий статус представителя власти. Впрочем, особенно обольщаться не следовало: мальчуган служил еще совсем недолго, процесс превращения человека в столичного милиционера был в самом начале, и оставалось только гадать, каким окажется конечный результат. Эта служба накладывает на личность неизгладимый, заметный едва ли не с первого взгляда отпечаток; видимо, без этого не обойтись, но нужно иметь очень твердый внутренний стержень, чтобы, служа в милиции, не поддаться соблазну, не дать слабину и не превратиться в чудовище, в народе для краткости именуемое ментом поганым (и зачастую, увы, именуемое по заслугам).

Повернувшись к двери, он обнаружил, что участковый стоит на пороге, с прежним настороженным любопытством поглядывая по сторонам. С его стороны это было не слишком вежливо, но зато вполне разумно: в конце концов, выпить с хозяином на брудершафт он еще не успел (да, надо полагать, и не собирался) и по долгу своей нелегкой службы просто обязан был подозревать, что тот может вернуться на кухню не с паспортом, а с топором или заряженным охотничьим ружьем.

Борис Иванович вручил ему паспорт, но лейтенант еще немного помедлил, глядя на висящие на стенах фотографии. Эти снимки могли рассказать о хозяине квартиры больше, чем любые слова, и Рублев уже не впервые подумал, что их надо бы снять и убрать подальше от посторонних глаз. Предаваться воспоминаниям можно и с фотоальбомом на коленях, а этот вот мальчишка, к примеру, уже, наверное, сделал на основании увиденного определенные выводы и поставил диагноз: афганский синдром. Неуравновешенная, расшатанная войной психика, нервные срывы, и все это – на фоне отличной боевой подготовки и мастерского умения убивать и калечить людей… Ничего не скажешь, хорош подарочек для участкового, который только что вступил в должность!

Они вернулись на кухню. Внимательно изучив паспорт, лейтенант вернул его Борису Ивановичу и внес еще какие-то данные в свой протокол. Пока он писал, старательно водя по бумаге шариковой ручкой, Рублев заварил чай и уселся напротив. За окном брезжил тусклый серенький полусвет, полдень больше напоминал вечерние сумерки; потом пошел дождь, стало еще темнее, и Борис Иванович, поднявшись с табурета, включил свет. На кухне сделалось очень уютно – в самый раз для дружеских посиделок под шум дождя, – но официальный вид гостя и разложенные с краю стола бумаги к посиделкам, увы, не располагали – скорее уж они наводили на не слишком приятные мысли о возможной отсидке.

– Так что же это получается, Борис Иванович? – закончив писать, задал риторический вопрос участковый.

При этом он устремил на Рублева строгий, требовательный взгляд и сделал паузу, явно ожидая ответа.

– А что, собственно, получается? – поинтересовался тот.

– Общественный порядок нарушаем, вот что у нас с вами получается, – сообщил лейтенант.

Рублев глубокомысленно наморщил лоб.

– Что-то не припоминаю, – сказал он, – чтобы мы вместе с вами нарушали общественный порядок.

– Да нет, – вздохнул участковый, – вы его один нарушали, без меня. И я бы на вашем месте с этим не шутил. Плохо может кончиться, уважаемый. На вас коллективная жалоба поступила, вы в курсе?

– Признаться, нет, – сказал Борис Иванович.

Он был удивлен, поскольку всегда старался жить с соседями в мире и согласии – то есть придерживался вежливого нейтралитета, по мере возможности избегая любых форм чересчур тесного общения, будь то совместное распитие или громкое, на весь двор, выяснение отношений. Соседи обычно платили ему полной взаимностью; правда, в последнее время он начал замечать косые, вороватые взгляды, а при встречах на лестнице или во дворе некоторые из соседей старались, торопливо кивнув, поскорее проскочить мимо. Он не обратил на это внимания, решив, что становится мнительным; теперь выяснялось, что дело тут вовсе не в его мнительности, а в чем-то другом.

– Шумите, – с укоризной сказал участковый, – сквернословите. На человека напали…

– На какого человека?

– А на стоянке, помните? Вы с ним еще место на парковке не поделили… Вы понимаете, что, если он напишет заявление, вам грозит ответственность – возможно, даже уголовная?

– Ага, – сказал Рублев, разливая чай. – Вот откуда ветер дует! До чего же интересные на свете бывают люди! Вам с сахаром?

– Да, если можно, – сказал лейтенант, забыв о том, что пять минут назад гордо отказался от угощения. – Так что насчет драки, Борис Иванович? Комбат подвинул к нему сахарницу, закурил и ненадолго задумался, помешивая ложечкой в чашке. Ситуация получилась и впрямь интересная – вернее сказать, неожиданная. В самом деле, от подполковника ФСБ можно было ожидать чего угодно, но только не такой мелочной, обывательской, прямо-таки старушечьей мести. Это ж надо – коллективная жалоба! Не поленился обойти соседей – кому позолотить ручку, кого пугнуть служебным удостоверением, – собрал подписи и состряпал кляузу… Ай да подполковник!

– Честно говоря, не понял вопроса, – сказал он наконец. – Я так понимаю, что картина вам ясна. Есть коллективная жалоба, есть показания свидетелей… возможно, есть даже справка о побоях, полученных вашим так называемым потерпевшим. Побоев-то никаких не было, но справку взять – это же раз плюнуть. Особенно для человека, который сумел уболтать столько народу дать ложные показания в письменном виде. Я так понимаю, что в этих показаниях нет ни слова ни про то, кто именно затеял потасовку, ни про пистолет, ни про стрельбу…

– Какой пистолет? – насторожился участковый.

– Травматический. Из которого мне чуть башку не отстрелили. Но этого, понятно, никто не видел, а потому и обсуждать данную тему вряд ли стоит. Мои голословные утверждения против коллективной жалобы и свидетельских показаний – это же тьфу, верно? И после этого ты, лейтенант, еще спрашиваешь, что насчет драки… Да ничего! Не было драки, а было мелкое недоразумение. Которое я, между прочим, хотел уладить миром – по-человечески, по-мужски. Даже бутылку для этого случая припас. А потерпевший твой пропал, как в воду канул. А родственник его, у которого он тут гостил, молчит как партизан. Думает, наверное, чудак, что я его свояку эту бутылку собираюсь в задний проход завинтить. Я бы, конечно, и не против – чтобы, значит, было за что страдать, – да мараться неохота. Вот в общих чертах и все, что я могу сказать по поводу драки. А что до коллективной жалобы, так ты собери своих жалобщиков в кучу, и пусть они мне прямо в глаза повторят то, под чем сдуру подписались. Я понимаю, у тебя служба: раз жалоба есть, обязан реагировать. Ну, так реагируй! Зачем пришел-то – не арестовывать меня, надеюсь?