Первое дело слепого. Проект Ванга - Андрей Воронин

Свернув за угол, они очутились в коротком тупике, который заканчивался простой белой дверью – деревянной, с надраенной до блеска латунной ручкой. «Японец» повернул барашек защелки и распахнул дверь.

Максим ожидал увидеть снаружи мрак ненастного сентябрьского вечера, но вместо этого его взору открылась ведущая куда-то вниз лестница, освещенная точно такими же полукруглыми плафонами, как те, что горели в коридоре. На выход, пусть даже и служебный, это не походило; смахивало скорее на спуск в подвал.

– Что это? – спросил Максим у приветливо скалящегося «японца».

– Лестница, – с готовностью ответил тот. – В гараж. А из гаража по пандусу – прямо во двор. До вашей машины получится далековато, но я провожу. Там, внизу, где-то был старый зонтик, так что не намокнете.

Через его плечо Максим посмотрел на лестницу и не увидел ее конца. Опускать гараж на такую глубину было бессмысленно, разве что хозяин опасался бомбежки и заодно с гаражом оборудовал себе убежище на случай воздушного налета. Максим понял, что спускаться вниз, чтобы проверить это предположение, ему совсем не хочется.

– Знаете, – сказал он, – я лучше подожду, пока занесут мебель, и выйду через парадную дверь. Может, вы мне пока предложите чашечку кофе?

«Японец» с огорчением покачал головой.

– Рад бы, да не могу, – сказал он. – Борис Григорьевич не любит, когда в доме торчат посторонние. Особенно после захода солнца. Так что придется вам пройти через гараж.

Тон у него был какой-то странный, почти издевательский. Максим оглянулся на Шрека и увидел, что тот открыто ухмыляется, сложив на груди могучие ручищи. Зубы у него были, как лопаты, а клыки показались Максиму чересчур развитыми, как будто предки этого охранника произошли не от обезьян, а от каких-то крупных хищников. Впрочем, некоторые обезьяны тоже имеют впечатляющие клыки – павианы, например, или те же краснозадые мартышки… «Предки тут ни при чем, – осенила Максима неуместная идея. – Просто он вампир. Или демон, вызванный Грабовским прямо из ада…»

– Двигай телом, писатель, – снисходительно пробасил Шрек. – Что нам, силой тебя тащить?

Максиму приходилось бывать в острых ситуациях, и сейчас он понял, что дальнейшие разговоры бесполезны. Происходило что-то очень скверное; опустив множество рассуждений, на которые сейчас просто не было времени, Соколовский понял, что выбор у него невелик: он мог либо выставить себя полным дураком, затеяв драку, либо нажить крупные неприятности, позволив этим двум мордоворотам довести до конца то, что они задумали.

«Японец» теперь смотрел на Максима без прежней услужливости. Его круглая физиономия выражала терпеливую скуку, как будто Соколовский был тупым домашним животным, вроде овцы, неспособным понять и выполнить простейшую команду.

Журналист быстро оценил обстановку. «Японец» стоял в дверях, и позади него была довольно крутая лестница. Если сначала столкнуть толстяка вниз, а потом как-нибудь опрокинуть Шрека, можно вырваться обратно в холл. Отпихнуть с дороги рабочих, перебраться через застрявший в дверях диван, и – здравствуй, свобода! Вот только Шрек… Легко сказать – опрокинуть его! Это ведь примерно то же самое, что голыми руками перевернуть самосвал…

Пока Максим взвешивал шансы, действовать стало поздно. Из-за угла коридора послышались шаги, а в следующую секунду в тупике появились рабочие – разумеется, без дивана. У одного из них в руке была резиновая дубинка милицейского образца, а другой на глазах у Максима вынул из кармана комбинезона странный, уродливый пистолет с длинным и толстым стволом. Соколовский уже видел такое оружие; такими пистолетами в последнее время стали вооружаться дрессировщики крупных хищников. Стреляла эта штуковина дротиками со снотворным; получив такой гостинец, разъяренный лев засыпал в считаные секунды. До льва Максиму было далеко, да и ярости он не чувствовал: что он сейчас чувствовал, так это испуг и растерянность. Его беседа с Грабовским дала какой-то странный результат; похоже, во время этой беседы журналист сказал что-то такое, что дало Борису Григорьевичу повод причислить его к разряду своих врагов.

– Что это значит? – изо всех сил стараясь выглядеть удивленным, холодно осведомился он. – Имейте в виду, вам это даром не пройдет.

– А то как же, – за всех ответил Шрек, ухмыляясь, как акула. – Мы, чтоб ты знал, даром никогда не работаем. Ну, пошел!

И Максим Соколовский пошел вслед за «японцем», который уже спускался по лестнице, приятным голосом напевая себе под нос: «Распрягайте, хлопцы, коней…»

* * *

Глеб остановил машину напротив проектного бюро и заглушил двигатель. До конца рабочего дня оставалось около шести минут – вполне достаточно, чтобы спокойно, никуда не торопясь, выкурить сигарету. Он до конца опустил стекло слева от себя и открыл люк, чтобы у Ирины не было повода для нареканий, и, как обычно в подобных случаях, вспомнил одного поляка, с которым случайно познакомился много лет назад. Так вот, этот поляк, помимо всего прочего, говорил, что никогда не курит в машине сигарет польского и советского производства – дескать, после них в салоне остается неприятный запах, который потом долго не выветривается. Он прямо так и говорил: «смердит», причем с ударением на первом слоге, отчего данное грубоватое словечко звучало еще более энергично. Разговор, помнится, происходил за столом, и подвыпивший пан повторил свою речь о смердящих отечественных сигаретах раз пять, если не больше, так что она накрепко врезалась Глебу в память, как запоминается порой назойливый припев какой-нибудь глупой песенки.

В темно-зеленых кронах высаженных вдоль улицы лип густо поблескивала осенняя позолота, газон был усеян желтыми кругляшами опавших листьев.

Глеб закурил и стал рассеянно и благодушно глазеть по сторонам. Первый месяц осени выдался мягким и погожим, генерал Потапчук не слишком нагружал своего агента работой; фактически Слепой находился в длительном простое и был этому очень рад. К сожалению, Ирина не могла разделить с мужем эту радость нежданно-негаданно обретенной свободы: свой отпуск она уже отгуляла, а уволиться с работы только для того, чтобы составить Глебу компанию в его ничегонеделании, отказалась наотрез. Поэтому Сиверов проводил дни, слушая музыку, приводя в порядок электронную картотеку и лениво бродя по Интернету. Информации в сети, как всегда, было навалом, и вся она была какая-то куцая и выхолощенная – опять же, как всегда. При огромной широте охватываемых тем в ней напрочь отсутствовала глубина; Глебу оставалось лишь рассеянно скользить по поверхности этого мелкого информационного моря, что его в данный момент вполне устраивало. Вдоволь насидевшись за компьютером, он пересаживался за руль и отправлялся встречать жену с работы; иногда перед этим готовил ужин, но чаще просто вез Ирину в ресторан, что, во-первых, придавало жизни легкий налет праздничности, а во-вторых, избавляло их обоих от мытья посуды.

Глеб наслаждался праздностью, четко осознавая при этом, что чем дольше и приятнее будет период безделья, тем сложнее и опаснее окажется предстоящая работа. Так бывало всегда, и он не видел причин для каких бы то ни было изменений. Поэтому, бродя по Интернету, он с каждым днем все внимательнее вчитывался в новостные сообщения: любое из них могло оказаться точкой отсчета в новом задании. Горячих известий в новостях хватало, но Федор Филиппович молчал, а это означало, что расследование очередного происшествия будет официальным и к Глебу Сиверову оно не имеет ни малейшего отношения – по крайней мере до тех пор, пока не зайдет в тупик.