Снежная роза - Валерия Вербинина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Интересно, сохранилась ли скамейка, на которой я сидела, когда мне было двенадцать лет?»
Она припарковала машину ближе к улице Кастильоне и, войдя в сад, отправилась на поиски своей скамейки. По дорожкам прыгали воробьи, чинно прошествовала немолодая горничная с резвой лохматой собачкой, которая натягивала поводок и норовила облобызаться с каждым встречным, потом прошел юный художник со складным мольбертом под мышкой.
«Да вот же она!»
И Наташа села на скамейку, испытывая странное ощущение – словно то, что она десять лет спустя оказалась в той же точке пространства, могло обратить время вспять или произвести схожий волшебный эффект.
Конечно, ничего подобного не произошло, по крайней мере, внешне, но внутренним оком она почти увидела себя со стороны такой, какой была десять лет назад: две тощие косички задорно торчат в стороны, на руках никаких перчаток, голые коленки выглядывают из-под юбки, которую мать не успевает вовремя перешивать, так быстро Наташа растет. И вот она, двенадцатилетняя, садится на скамейку в саду Тюильри, достает из кармашка зеркальце, с отчаянием смотрит в него и убеждается, что никогда – никогда – совсем-совсем никогда ей не бывать красавицей. И вообще, если уж говорить начистоту, на свете нет никого уродливей Наташи Верещагиной.
Чемоданы, как попало сваленные друг на друга, плач женщин, качка, от которой тошнота подступает к горлу. Важно и нараспев гудит пароход.
– У-у-у!
…Эти воспоминания о бегстве из России морем мешаются с какими-то обрывками, уцелевшими от предыдущих лет. Детская окутана полумраком, маленькой Наташе не спится, она вылезает из постели и босиком идет на взрослую половину, поближе к столовой, где большие непонятные люди ведут какие-то загадочные разговоры.
– Ну, вот вам и долой самодержавие! Прислуга совершенно распустилась, к горничной Глаше ходят какие-то подозрительные личности. Даже, кажется, большевики.
– Во множественном числе? Однако это, гм, интересно…
– Ах, Аркадий Александрович, вам бы все шутить!
– А наша прислуга потребовала расчет и заявила, что довольно мы из нее кровь пили, – звенит расстроенный голос матери, Татьяны Александровны. – Даже няня грозится уйти. Совершенно невероятное положение…
Кто-то в столовой кашляет, кто-то отодвигает стул. В коридоре у двери Наташа, затаив дыхание, привстает на цыпочки.
– Я полагаю, нам нужно одно: взять Берлин. Победоносное окончание войны…
– Взять бы вас, болтунов, за шкирку да в окопы, – бурчит Иван Николаевич Верещагин, отец Наташи. – Попробуйте-ка, возьмите хоть одного немца, я на вас посмотрю…
– Жан, я прошу тебя! – нервно вскрикивает Татьяна Александровна.
Потом звенят какие-то непонятные, но, судя по всему, многозначительные слова:
– Кадеты… Социалисты… Керенский… Милюков… Временное правительство… Западные державы не допустят…
Потом:
– Простите, господа, но я не могу одобрить идею переворота во время войны. Переворот в военное время – это предательство…
– Вы, Иван Николаевич… простите, как только вас произвели в полковники…
– Кровью заслужил, кровью, между прочим! И дважды ранен был…
– Жан, пожалуйста, не волнуйся, тебе же доктор запретил…
– Как человек мыслящий, вы не можете не согласиться, что крушение самодержавия было предопределено…
Разочарованная Наташа зевает, садится у двери и трет кулачками глаза. Засыпая, она слышит, как в столовой дядя Аркадий, известный весельчак, заверяет остальных гостей:
– Полно вам, дамы и господа! Все как-нибудь образуется… утрясется… В интереснейшее время, однако, мы живем!
Вскоре, впрочем, стало ясно, что это еще не интереснейшее время, а только увертюра к нему – или, если угодно, первое ворчание грома перед грозой, сметающей все на своем пути.
– Боже мой… бежать надо… бежать…
– Куда бежать, Тася? У тебя сын в гимназии учится… Наташа еще совсем кроха…
– Ах, Аркадий, до чего же ты, прости меня, глуп! Красные не сегодня завтра войду в город, а у меня муж – белый офицер…
– Кто же им скажет?..
– Как кто? А вот этот… друг твой… который недавно тут вещал про «взять Берлин»!
– Тася, это как-то даже обидно… Роман Сергеевич – добрейшей души человек…
– Он не человек, а мерзавец… При царе был за царя, при Керенском – за Керенского… Теперь вот красные придут, увидишь, он первый в ЧК запишется!
– Тася, ты не в себе… Ну куда ты поедешь, в самом деле? Я не отпущу тебя с детьми!
– Только попробуй меня остановить!
Кончилось тем, что Аркадий Александрович отправился с ними, захватив в дорогу чемодан любимых книг.
– В сущности, бежать глупо… Все как-нибудь утрясется… Большевиков выгонят… Не надолго же они пришли!
Татьяна Александровна оказалась куда практичнее: она взяла с собой самые ценные вещи, которые в итоге прокормили их четверых – ее, брата Аркадия, сына Николая и Наташу. В Феодосии, в госпитале, среди умирающих солдат и офицеров, она нашла мужа, выходила его и переправилась вместе с ним и с семьей на один из последних кораблей, уходящих из Крыма.
У-у-у! – гудел пароход, и из трубы валил траурный черный дым, совсем как на детском рисунке, нарисованном еще неуверенной рукой.
И вот, пожалуйста – Константинополь: стаи бездомных кошек, надписи арабской вязью, звезды такие чистые, словно их только что налепили на небо и протерли рукавом, раскидистые пальмы и маленький затхлый кинотеатр, в котором дядя Аркадий подрабатывал тапером, а мать устроилась продавать билеты. Иван Николаевич, который с трудом ходил после своего последнего ранения и при всякой перемене погоды испытывал сильные головные боли, работу найти не смог и сильно переживал из-за этого. Чтобы его отвлечь, Татьяна Александровна предложила, чтобы он взялся за обучение Наташи.
Позже Николай утверждал, что его сестру учили грамоте по «Капитанской дочке» Пушкина – истории о русском бунте, но Наташа иронию судьбы не оценила, и вообще ей больше всего запомнилось, как герой облизывался на кипящие пенки. Подумать только, он был счастливый человек, он не знал голода, и у него даже имелась своя прислуга. Верещагины и Аркадий Александрович ютились в двух крошечных комнатках, экономили каждый грош и были вынуждены обслуживать себя сами (что для людей, воспитанных девятнадцатым веком, означало весьма чувствительное понижение статуса).
– Уезжать отсюда надо, – твердила Татьяна Александровна, и в глазах ее горели те же странные огонечки, как и тогда, когда она впервые ступила на тропу изгнанников со словами «надо бежать». – Мы здесь пропадем.
