Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны - Леонид Латынин

И говорит Троян Волосу, а сам губы полотенцем утирает – каша масляна:

– Что, думаешь, у меня и впрямь все ладно? И жрецы, говоришь, хорошо живут? Дурак ты, Волос, ты заметь, у меня волхвов-то сто, да как дождя нет, когда надо, я волхва-то, дождя не вызвавшего, сожгу, а другого возьму. А если у меня облакогонитель в жатву дождя не отведет, я его в жертву – не справился, слаб. Поход плох. Кто посоветовал? Кто волховал, кто чародействовал, того в воде утоплю и другого возьму. Во всем волхвы всегда виноваты, раз они такие могущие. А с другой стороны, не можешь – значит, слаб. Вот когда они поумнеют и догадаются, как я, ни за что не отвечать – ни за битву, ни за дождь, ни за вёдро, ни за тепло, ни за мороз, ни за смерть, ни за мор, вот тогда, дураки, и жить станут спокойней. А как – подумай!

Но подумать Волос не успел. Что-то острое в кадык уперлось, больно стало, глаза открыл, нож у горла.

И Горда с Емелей двое к дереву прижали, да еще четверо поодаль стоят, громотушки и шкуру держат.

– Золото где? – спрашивает тот, кто ему нож в горло упер, а сам дрожит, понял, что волхва тронул.

Емеля плачет.

– Па-ааа, я им сказал, нет у нас золота.

А у Волоса как бы глаза внутрь ушли, руки затряслись. Тот, что нож держал, бросил его, попятился, хотел что-то сказать, а из-за сосны медведь вышел, к тому, что Емелю держал, подошел, сгреб его и с размаху о дерево швырнул – из того и дух вон. А медведь уже с ревом к другому повернулся, что Горда держал, и тоже о дерево.

Пятеро – бух на колени. Ножи в землю, голову закрыли. Волос поднялся, а медведя уже нет.

– Будем тебе служить, батюшка, помилуй нас, прости, что не признали сразу.

Емеля слезы вытер, больше разбойников медведя сам испугался. Дышит испуганно и озирается. А тот, который его держал, у дерева лежит – рот открыт, и из него струйка крови бежит, а от нее пар, хотя и тепло, и шарик такой желтый вылетел.

– Ладно, ребята, – сказал Волос, – живите себе.

Собрали Волос, да Горд, да Емеля хозяйство свое, да и пошли своей дорогой. А те пятеро небось отсюда деру дадут. Страшное место, заколдованное. Посмотрел в лес, не померещился ли медведь-то? Да нет, те двое уже и не дышат. Вспомнил про сон, досмотреть хочется, да некогда. Чего-то Троян о мудрости говорил. Потом вспомню, авось и досмотрю. А память опять к тому дню, когда Лету сжигал, как лодка волной к берегу, как лист дождем к земле; когда снопами завалил, даже сноп, что «Волосу на бородку» завязывали, в храме стоял, – в костер положил.

Не помогло. Не крикнула Лета, за нее пришлось отвечать, когда сам спросил: «Кого вижу?» А кого он видел? Да никого, душа болела, что уходит Лета, смотреть было больно на тех, кто с ней ночью был, одно хорошо, кроме вот Горда, и ревновать не к кому. Все уже там, а что там? Вот бы узнать раньше времени. Может, что-то и придумать можно – волхв все же.

Новгород, год 988-й…

Ну, попали из огня да в полымя, там мор, а тут пожарче будет. Волос с Емелей да Гордом в Новгород последними вошли, а как вошли, так новгородцы середину моста разобрали, ворота закрыли, слух дошел, что едет Добрыня с Путятой, такой же, как в Киеве, срам народу делать, – крестить их всех в Волхове-реке. Верховный жрец Богомил, что Лету и Волоса венчал, по Новгороду мечется, народ собирает, обещает, что проклянет каждого, кто за Добрыней в воду пойдет. Беловолосый, высокий, рубаха по ветру горит, посох золотом отливает, как перунов ус. А народу как не понять Богомила! Тыщу лет своим щуровым богам верили, а теперь чужого наверх бери. Киев – тот всегда у князей в смердах ходил, а Новгород – город вольный. Тех, как овец, в воду загнали – язычники – другого языка, значит, ладаном покадили, иноязычные слова прогалдели, крест в воду опустили и, конечно, Велеса к лошадиному хвосту, чтобы рук не марать, привязали да в Днепр кинули. И отцовского, дедовского, пращурова Велеса в Волхов сплавить?.. Тысяцкий Угоняй совсем в крике зашелся, пена по губам: «Отцы верили, щуры верили!..» – действует. Это все понятно, а потом опять же от недобровольности природный Новгород тошнит. Все вокруг беснуются, галдят, бабы ревут, детишки веселы, праздник, по деревьям, как грачи, сидят, вниз на площадь смотрят.

Волос быстро все понял и, чтобы под ноги кому ребят не подставить, отправился в Добрынин дом, где с Летой не раз бывал. Нашел дом быстро, хотя пройти было непросто, вошли в сени, вроде тихо, прохладно, бревна в три обхвата. За ними – как в могиле. Что там на улице, хоть гром греми, не слышно.

Век такому дому стоять, как новый будет. Внутри топорами стены тесаны, прямые да ровные, в комнате, куда их жена Добрынина привела, в красном углу около красных окон раньше Велес был да полотенца с берегиней вышиты, а теперь Никола-угодник да те же полотенца, а перед ними лампада, уж год как горит, не гаснет. Рядом туесок с лампадным маслом, не каждому по карману, но не Добрыне же. Прилег Волос с дороги, по лавкам Горд и Емеля разобрались. Чувствует Волос, что под спиной что-то лежать мешает, поднял матрас, а там глиняный Велес на коне, что раньше в комнате стоял. Боится Добрынина жена, на всякий случай один бог в углу, другой – рядом, из комнаты не выгнала.

Все трое вроде и есть не хотят, с дороги сходили в баню, камни красные, пар такой, что кости прожигает. Первым Волос выскочил, бултых в пруд, за ним Горд, а Емеля задумался, пока не сморило. Вынесли его наружу, водой отлили, и вскоре все трое, хлебнув травяной воды, уснули. Но спать пришлось недолго.

В ворота колотить стали, ограда уже огнем полыхает.

Вскочили все трое – на двор да через дальний угол на улицу, обошли ограду, к воротам подошли, а туда уже мужики жену Добрынину волокут, да сына Добрынина малолетнего, да трех дочерей Добрыниных, да бабку старую, да ключницу их, подняли колья, и через десять минут те и шевелиться перестали, дом горит, все видно; перины по ветру, лебединый пух огнем кружит, а уж там и к церкви Преображенья бегом, по бревнышку ее раскатали, жечь боятся.

Дальше другой шум встал.

Путята – тысяцкий Добрынин – с пятью сотнями через Волхов все же переправился, крушит всех направо и налево. А там, как посветлело, выбрались на софийскую сторону. И Добрыня к нему с дружиной – шасть. Но перебить народ пожалел, крестить некого будет. Дружинников по улицам с факелами толкнул, те дома подожгли, а город деревянный, и получаса не прошло, как заполыхал, новгородцы по домам бросились жен спасать да детей своих из огня вынимать. Тут и бунту конец. Все вместе, когда общий враг, а когда свое горит, тут все в одиночку живут.

Как совсем рассвело, где головешки дымили, бабы на перинах сидели, у кого перины из пуха, а у кого из соломы. Полно домов в живых осталось, отстояли, да и погода не ветреная, не пожарная, да и белых голубей пошвыряли немало, помогло. Богомил опять же подсобил, Перуну сына своего бросил, да дочери Угоняя жертвенным ножом сердце отворил.