Аттила - Эрик Дешодт

Якобы Аэций сказал давнему другу: «Ни шагу дальше».

Или Аттила удовлетворился тем, что поставил на колени (почти в прямом смысле) слабого императора; взвалить на себя бремя Восточной империи, добавив его к грузу своей собственной, ему якобы не улыбалось.

Вступить в Константинополь? Тщеславие. Гунн — человек степей, для него города — тюрьмы. Его царство — бесконечность, его столица там, где он сам.

Кое-кто (их мало) наделяет его чувством умеренности, которое есть высшая мудрость. В глазах большинства гунн, неисправимый кочевник, неспособен возвыситься над вымогательством и выбиванием выкупа. Он понял лучше других: разграбить Константинополь было бы замечательно, но содрать с него выкуп еще лучше, изощреннее, поскольку это значит унизить его.

Его противники не хотели признавать за ним такой изощренности. Для них гунн всегда останется гунном. Он может говорить по-гречески и по-латыни, выстраивать самые замысловатые комбинации, проявлять ошеломляющие способности в дипломатии, но он всё равно варвар.

В меньшинстве остаются те, кто считает, что император гуннов и не собирался захватывать Константинополь. В их представлении он исхитрился заставить в это поверить, собираясь на самом деле осуществить иные замыслы, непостижимые как в 448 году, так и в 2005-м. Поэтому их и не принимали всерьез.

И всё же из нагромождения рациональных гипотез выбивается вопрос совершенно другого порядка: а не был ли Аттила сумасшедшим? На сюжет о безумном правителе написано немало книг и поэм. Безответственный монарх (это плеоназм, только об этом мало кто думает) — классика мировой драматургии. В чем же могло заключаться безумие Аттилы?

Страх победить, боязнь раздавить, зайти слишком далеко, слишком высоко, слишком сильно. Нежелание слишком возвеличиться. Не злоупотреблять и так уже несравненными талантами. Метафизическая забота о скромности не только у завоевателей, но и у посредственных людей.

Уход из-под Константинополя стал первым в череде подобных поступков вплоть до отступления из Шампани после сражения на Каталаунских полях. Судьба распорядится так, что оно станет окончательным, но ничто не мешает думать, что если бы он сумел развернуть большое наступление на агонизирующую Западную империю, которое тогда готовил, и там вышло бы так же.

В заключительный момент, когда предстояло нанести роковой удар обреченной формации, что-то снова помешало бы ему нарушить некое непреложное и неопределенное (потому что неопределимое) правило, непостижимое для обычных людей, чтобы закрепить свой триумф.

Аттила, этот необыкновенный человек, соблюдал это правило сам с собой, поскольку оно было понятно только ему. А всеобщее непонимание с оттенком ошеломления прошло сквозь века.

Гипотеза о некой форме безумия сливается с предположением о безучастности: Бич Божий не стремился к нарочитым триумфам (вступить победителем в Константинополь и Рим); любители показухи объявили его безумным, поскольку подобное равнодушие не укладывалось у них в голове. Всем известно фанфаронство Барреса[18] («Всё иметь, чтобы всё презирать») — выражение мелочности, тем более удручающей, что он видел в нем величие, поскольку в его представлении «всё иметь» подразумевало лишь получить почести и материальные блага, достижимые в его время, на рубеже XIX–XX веков, а они всё те же — награды, знаки отличия и титулы, которые приходится принять, а то и выклянчить, так что презрение, которое к ним якобы выказывают, на самом деле лишь презрение к самому себе. Аттиле не придется себя презирать.

Репарации достигнут шести тысяч либр. Под руководством Скотты и его счетоводов их соберут очень быстро.

Похоже, пришлось прессовать богатых, поскольку из бедных много денег было не вытрясти.

Наверное, именно в тот момент император гуннов в полной мере соответствовал своему великолепному прозвищу — Бич Божий, которое связывало его непосредственно с «Песнью Богородицы» из Библии, где сказано, что Бог «богатящияся отпусти тщи». Богачи Восточной империи будут слезно рыдать, Аттила же не станет пересчитывать деньги, которые он у них отнял, у него были дела поважнее: вести переговоры по существу вопроса. Довести до конца великие переговоры, которые должны были разрешить Восточный вопрос.

А теперь поговорим, — предложил Аттила.

О чем? Переговоры… Тайна, сводящая с ума императора — столь слабого, что само это слово поразило его страхом, поскольку он — справедливо — видел в нем лишь ускорение своего падения. Феодосию это казалось тем более очевидным, что, предваряя новое унижение, Аттила прислал к нему двух своих главных помощников после Онегесия — Эдекона Несговорчивого и Ореста Непоколебимого.

Начинался 449 год. Эдекон и Орест прибыли в Константинополь вместе с легатом Вигилой, встретившим их на границе. Феодосий принял их согласно протоколу. Никогда еще требования протокола так не разнились с побуждениями сердца. Затем Вигила разместил их в апартаментах главного евнуха.

За 30 лет карьеры Хрисафий забрал в свои руки такую власть, что мнил себя неуязвимым, особенно потому, что был в милости у императрицы Афинаиды, оказывавшей на своего мужа-императора такое же влияние, как маршальша д’Анкр на Марию Медичи: «Мой ум, который тверд, и ясен, и силен! Над глупою толпой меня возносит он»[19].

Хрисафий организовал убийство своего предшественника. Он одновременно исполнял должности меченосца, инспектора финансов, а потом и главного министра. Феодосий без него и шагу ступить не мог. Поэтому после тридцати лет постыдного успеха он считал себя неотразимым и глупо верил, что всё покупается, а у него к тому же есть на это средства.

Ореста он опасался. Он сказал Феодосию (и Орест об этом узнал): «Как смеет Аттила требовать у тебя выдачи гуннов, перешедших на твою службу, если его главный помощник — римский перебежчик?»

Эдекон казался ему доступнее. Выходец из суровых степей был ошарашен блеском византийского двора. Мрамор, порфир, позолота, нефрит, узорчатые ткани на стенах — он никогда не видел ничего подобного и не скрывал своего восхищения. Надо будет его прощупать.

Хрисафий пригласил его на ужин одного. Трапеза была удивительно утонченной и роскошной. Одно за другим появлялись блюда, о которых гунн и мечтать не мог; он переставал владеть собой. Хрисафий перешел в наступление: Эдекону достаточно только пожелать, чтобы обладать всем этим… Широким жестом руки главный евнух указал не только на стол, зал, дворец, но и намекнул на самое большое богатство в мире, поддающееся исчислению. Но каким образом? После смерти Аттилы Феодосий падет к ногам Эдекона.