Удивительное путешествие Помпония Флата - Эдуардо Мендоса

У ворот Храма я увидел стражников синедриона в сопровождении четырех легионеров, вооруженных так, словно они собирались вступить с кем-то в бой. Я спросил, что случилось, и один из них ответил:

— Клянусь Марсом! Наверное, ты, Помпоний, единственный, кто не знает о том, что произошло нынче ночью, либо ты находился в объятиях Морфея, либо еще в чьих-то объятиях, дающих усладу самым смелым желаниям.

Тут я вспомнил, что меня не раз будил какой-то шум, и сказал:

— Так расскажи наконец, что случилось.

А случилось следующее. Вскоре после заката солнца Апий Пульхр явился в харчевню, где накануне вечером ужинал в моей голодной компании. По недосмотру либо по причине излишней доверчивости трибуна сопровождал его всего один солдат, тот самый, уже знакомый мне, знаменосец. Когда они ночью, возвращаясь в Храм, пересекали площадь, их окружила группа людей, вооруженных серпами, мотыгами и тому подобными инструментами. С криками «Смерть Цезарю! Да здравствует Мессия!» они стали избивать и трибуна и знаменосца. Но продолжалось это недолго — нападавшие скрылись в кривых улочках, прилегающих к площади, продолжая выкрикивать те же слова. Жертвы нападения, отделавшись синяками и не получив серьезных увечий, добрались до Храма без новых неожиданностей.

Апия Пульхра я нашел в отведенных ему покоях встревоженным и разгневанным. По его твердому убеждению, случившееся накануне — лишь предвестие великой смуты, но при этом у синедриона недостанет собственных сил, чтобы подавить бунт, и поэтому его, Апия Пульхра, жизни грозит нешуточная опасность. Будь на то его воля, он без промедления вернулся бы в Кесарию, но не может покинуть Назарет, поскольку, выехав в чистое поле, легко попасть в западню, устроенную либо мятежниками, либо разбойниками, ведь по городу опять поползли слухи, будто ужасный Тео Балас рыщет где-то поблизости. Вдобавок ко всему, как считает Апий Пульхр, опрометчиво уезжать из Назарета, пока не оформлены бумаги — со всеми законными гарантиями — по тому самому земельному делу, которым он теперь занят. Вот почему он так сердит.

— Если бы мы хотя бы знали, о Помпоний, кто стоит во главе мятежников, то могли бы схватить его и казнить в назидание прочим. Так мы бы заранее погасили очаг восстания, прежде чем прольются реки крови. Но здесь никто ничего не знает, а если и знает, предпочитает помалкивать из страха мести либо из ненависти к римлянам. Незавидная ситуация, клянусь Геркулесом!

Я вспомнил рассказ Зары-самаритянки про юного Матфея и его предполагаемое участие в заговоре против римлян, но счел за лучшее не повторять ее слов трибуну, пока обстановка хоть немного не прояснится. По дороге в Храм я не углядел ничего из ряда вон выходящего ни в поведении, ни во внешнем облике горожан, а узнав о случившемся, подивился тому, как легко отделался Апий Пульхр, потому что нападавшим ничего не стоило похитить его либо даже убить, и тем не менее они ни того, ни другого не сделали. Кто знает, может, целью их было посеять в городе тревогу или спровоцировать ответные действия со стороны солдат, хотя я слишком плохо знаю эту страну, ее историю и особенности, чтобы определить подоплеку подобных поступков.

Размышляя над всеми этими вопросами, я направился к дому Иисуса с намерением сообщить ему о моем решении отказаться от дальнейшего расследования, прежде всего в связи с переменами, случившимися после ночного нападения на трибуна.

Когда я вошел, мальчик помогал отцу заканчивать работу над новым крестом. По лицу Иосифа было видно, что пренебрежительный отзыв Апия Пульхра оскорбил его гордость мастера, и он едва ли не всю ночь посвятил второму кресту. Я спросил, слышал ли он ночью шум и суматоху на улице, и он ответил, что нет. Тогда я рассказал ему все, что знаю, и он выразил сожаление по поводу полученных трибуном побоев и обещал молить Яхве о скорейшем его выздоровлении.

— Весьма странное отношение к тому, кто приговорил тебя к смертной казни, — воскликнул я.

Иосиф пожал плечами и сказал:

— Мы не должны отвечать злом на зло, вовсе наоборот: надо прощать врагов наших и любить их, как Господь любит нас самих.

— Клянусь Юпитером, кто бы ни вбил тебе в голову подобные мысли, откуда бы они ни явились, это неразумно. Если мы перестанем отличать врага от друга и плохого человека от хорошего, что станется с добродетелью и справедливостью?

Тупоумный плотник, никак не отреагировав по своему обычаю на мои доводы, снова занялся крестом, а я, признаюсь, сильно разгневался, ведь если не считать его сына, я был единственным человеком во всей империи, кто пытался хоть как-то помочь Иосифу. При виде моего неудовольствия Мария приблизилась к нам и проговорила с кротостью, соединявшей в себе любовь и страдание:

— Я уверена, Помпоний, что нынче ты еще не успел поесть. А я только что испекла хлеб, и мы сочтем за большую честь для себя, если ты согласишься разделить его с нами.

Поскольку я и впрямь был голоден, то решил повременить с жалобами и принял приглашение. Мария улыбнулась в ответ и послала Иисуса за кувшином молока в ближайшую лавку. Когда мальчик скрылся, она знаками велела мне следовать за ней. Мы очутились на заднем дворе, огороженном стеной. В самом центре находился колодец, а у стены помещались доски разных размеров, а также аккуратно сложенные поленья для очага. В хлеву уныло кричал осел. Мария присела на каменную скамью рядом с клумбой, где цвели ирисы и лилии, затем предложила сесть и мне тоже, сложила руки на коленях и сказала:

— Не гневайся на моего бедного мужа, Помпоний. Он плохо слышит, а если что и уловит, то разбирает не до конца. Эта беда случилась с ним отчасти из-за того, что вся жизнь его прошла под стук молотка и визг пилы, отчасти она объясняется тем, что он прожил долгую, полную превратностей жизнь, и некоторые из них можно назвать воистину неслыханными. Но он человек хороший и справедливый и благодарен тебе за помощь. Из-за своей глухоты он не слышал криков, нарушивших ночной покой города. А я слышала, и события минувшей ночи тревожат меня по многим причинам. Мир в нашей земле очень шаток. Как, впрочем, и в других землях, но здесь это особенно заметно. Всегда находились противники римского владычества, как раньше — Навуходоносора. Нынешние считают, что Ирод пляшет под дудку Августа, в чем они правы, и мечтают вновь обрести независимость, ту самую, о которой нам известно лишь из недостоверных преданий, и даже мечтают восстановить легендарную славу царя Соломона, его Храм и его копи. Но до сих пор не случилось ничего непоправимого: смутьянов мало, и у них нет средств. Однако все меняется. Ирод Антипа не похож на своего отца Ирода Великого — к тому я отнюдь не испытываю добрых чувств, хотя и нельзя не признать за ним как правителем известных достоинств. Он правил твердой рукой и ни перед чем не останавливался. Сын — полная ему противоположность: слабохарактерный, порочный и трусливый, он уверен, будто братья плетут заговор, стремясь отнять у него царство, а все интересы его сосредоточены на дворцовых интригах; он слушает одних только льстецов, доносчиков и шпионов, не брезгуя и убийствами. Страной же правят за его спиной продажные царедворцы, заботясь лишь о собственной выгоде. Они повышают подати и цены, бедных с каждым днем становится все больше, а недовольных уже целый легион. Это добрая почва для зерен бунта. Если он вспыхнет, придет помощь из других царств: всегда найдутся такие, кто готов нажиться на чужих неурядицах. А результат может быть только один: гибель еврейского народа. Как знать, возможно, страхи мои преувеличены. Я ведь всего лишь невежественная женщина и, вдобавок ко всему, раба Божия; но оставим это до более подходящего часа. Просто я принадлежу к этому народу и знаю, что думает этот народ. Мне приходится каждый день, кроме, разумеется, субботы, ходить на рынок, а также на реку — стирать белье, и там я слышу, что говорят вокруг. Те ведь не выходят из своих покоев — ни тетрарх, ни прокуратор Иудеи, ни первосвященник — и понятия не имеют, что у людей на уме. Дни напролет они проводят в термах, умащенные маслами, со своими наложницами.