День рождения Лукана - Татьяна Александрова

В день, предшествовавший свадьбе, Полла посвятила своих кукол, в которых давно уже не играла, домашним богам, а потом надо было ехать в Город, где ей предстоял еще один знаменательный обряд: посвящение платья в храм Фортуны-Девы на Бычьем рынке. Собираясь в этот путь, Полла пыталась осознать, что навсегда покидает дом, в котором выросла. Она прошлась по привычным комнатам, немного посидела в саду, где ей знаком был каждый кустик, каждый цветок. Глядя на трепещущие тени ветвей, следя за кружением мух, копошением пчел в цветах, слушая щебет проносившихся ласточек, она думала, что должна бы чувствовать грусть, но грусти не было. Было ожидание новой светлой жизни. Эту грусть она ощутила только годы спустя, когда, блуждая по закоулкам памяти, вновь и вновь обходила дедовский дом, любовно касаясь каждого камня.

В доме матери, который был для Поллы уже совсем чужим, она провела одну, почти бессонную, ночь. От волнения сон не шел к ней, она ворочалась на непривычной постели, забываясь ненадолго, но вскоре опять просыпаясь. Кажется, ей что-то снилось, но, проснувшись, она не могла вспомнить, что именно.

С утра ею занялись служанки матери. Полла всегда была чистоплотна – в доме бабушки Цестии иначе и быть не могло, – но по тому, сколько времени было потрачено на приведение в подобающий вид ее тела, с использованием различных душистых притираний на основе бобовой и рисовой муки, смолистых мазей для вытравления волос, благовонных масел, она почувствовала некоторую неловкость и показалась себе замарашкой. Впрочем, бабушка всегда учила ее, что слишком много внимания уделяют своему телу только непотребные женщины. Она поделилась своими сомнениями с матерью, но та лишь рассмеялась и потрепала ее по щеке:

– Сегодня главный день твоей жизни, глупышка! Сегодня все это можно и нужно!

Потом началось долгое причесывание и одевание. Волосы Поллы тщательно расчесали, разделили на шесть прядей, – во время всего этого действа в руках служанок мелькал странный предмет, оказавшийся наконечником копья. Полла что-то слышала о том, что невестам разделяют волосы копьем, но ей не приходило в голову, что наконечник самый настоящий. Затем ей стали укладывать на макушке башневидный венец, перевивая волосы красной шерстяной лентой. Получившаяся прическа совсем не понравилась Полле: щеки опять казались ей толстыми, весь облик – непривычным и странным. Но все вокруг выражали восхищение, и она смирилась. После этого на нее надели белоснежную прямую тунику, сотканную, как это было принято в древности, и долго завязывали на поясе замысловатый геркулесов узел, который должен был развязать жених. Поверх туники было надето широкое платье с золотыми нашивками и короткими рукавами, подпоясанное еще одним, широким, поясом, украшенным золотисто-зелеными камнями, называемыми сагдами, а поверх платья – пурпурная пала[71]. На груди засверкало тонкое ожерелье, в котором на золотой цепочке вспыхивали искорки кроваво-красных карбункулов; а золотые змейки браслетов обвили руки. В уши ей вдели золотые серьги-звездочки, также с мелкими карбункулами посередине; ноги обули в высокие башмачки шафранового цвета. Тончайшая фата цвета пламени, спускавшаяся с головы, довершила брачный наряд невесты. Полла с ужасом думала, что в этом наряде ей придется провести весь день, притом что на улице стояла июньская жара.

Потом пришел черед наставлений, которые давали ей попеременно бабушка, мать и сваха. От некоторых напутствий Полла краснела в цвет своего наряда. Видя ее смущение, женщины засмеялись:

– Ничего, ничего! Завтра и твоя брачная простыня украсит рощу Анны Перенны.

Когда невеста была наряжена, ее осторожно, чтобы ничего не помять, усадили в кресло посреди убранного цветами атрия и стали ждать, когда кончатся обязательные в этот день жертвоприношения и гадания, проводившиеся без участия женщин. За ожиданием разговор шел обычный, женский, женщины охотно вспоминали каждая день своей свадьбы, какие были приметы, что сбылось и что не сбылось. Впрочем, Полла заметила, что приметы в их рассказах сбывались только добрые.

Ждать пришлось не менее часа. Наконец где-то поблизости зазвучали мужские голоса, – и атрий сразу заполнился народом, по большей части незнакомым. В некоторых из пришедших по одежде узнавались жрецы. Милостью богов гадания были благоприятны. Сердце и печень жертвы оказались в полном порядке, что сулило новобрачным любовь, мир и согласие.

Жених, сопровождаемый несколькими друзьями, появился последним, с его появлением толпа расступилась, как перед высшим магистратом. Одет он был в белоснежный хитон и тонкий огненно-красный плащ. Полла посмотрела на него с завистью: его одежда была куда легче, чем ее собственная!

Жених подошел к невесте, сваха-пронуба связала их руки тонким покрывалом, после чего началась сама церемония с мирным жертвоприношением Юноне, Гименею и домашним ларам, с долгим чтением брачного договора, из которого Полла больше половины не поняла. Потом все собрались на пир, обильный и роскошный, на котором от множества разнообразных яств разбегались глаза. Из-за большого количества народу пир проходил одновременно во всех триклиниях[72], и это еще притом, что сразу отпустили клиентов, по старинному обычаю вручив каждому корзиночку с угощением.

Лукан, по-видимому, вполне свободно чувствовал себя в своей нынешней роли и, как обычно, охотно угощался, совмещая наслаждение пищей и вином с наслаждениями положенными свадебными поцелуями, Полла же лишь через силу смогла впихнуть в себя кусок мустацея, свадебного пирога с виноградным суслом и салом, испеченного на лавровых листьях; да и для поцелуев, как ни долгожданны они были, ей хотелось уединения.

Вечером, с наступлением темноты, пышная свадебная процессия двинулась на Эсквилин. Поллу, по обычаю, сопровождали ее маленькие единоутробные братья, старший из которых нес впереди факел, а двое других полными горстями зачерпывали орехи, каждый из своего мешка, прикрепленного на поясе, и швыряли их под ноги жениху и невесте. Хруст раздавливаемых орехов терялся в общем гуле. От пения разноголосых флейт, от свадебных кличей «Талассию!» и «Ио, Гимен-Гименей!», казалось, сотрясался Город, от множества факелов было светло как днем; целая толпа наряженной в новые пестрые платья домашней челяди следовала за женихом и невестой, бойко распевая положенные по обряду срамные фесценнины[73].

Особняк, ожидавший новобрачных, был великолепен. Весь опоясанный портиками, он напоминал скорее не обычный римский дом, а роскошную кампанскую виллу. В темноте он весь светился золотыми цепочками огней от светильников, расставленных по всей длине портиков и по краю крыши. Высокие колонны у входа были перевиты вязеницами цветов, с верхнего косяка двери свисала белой пеленой пышная, прочесанная овечья шерсть, закрывавшая вход. Пронуба сначала подала Полле горшочек с салом, чтобы натереть дверные косяки, незаметно указав при этом на маленькие вбитые в них гвоздики, предназначенные для закрепления шерсти. Полла осторожно, стараясь не поранить руку об эти гвоздики (что считалось дурной приметой), смазала каждый косяк салом, а потом, раскрывая вход, стала прикреплять шерсть, половину к правому, половину к левому косяку. Сперва ей пришлось встать на цыпочки и поднять руки, насколько можно было достать, а потом постепенно спускаться вниз, до самой земли. Пока она проделывала все это, песни и возгласы стихли, и все, затаив дыхание, следили за каждым ее движением.