Страсти по Митрофану - Наталия Терентьева

– Вы – богатые?

– Ну да.

– Очень богатые?

– Очень! – опять засмеялась Эля.

– А почему ты в нашей школе учишься?

– А где мне учиться?

– Ну, я не знаю. В частной закрытой школе какой-нибудь. Или за границей.

– Я в этой школе с первого класса учусь.

– А ты без охраны ходишь?

– Пока – да.

– А у вас есть свой самолет?

– Самолет? Нет.

– А яхта?

– Яхта – есть. Вернее, катер. А что?

– Нет, ничего. – Митя вздохнул. – Ладно. Странно. Я не думал, что у нас в школе дети капиталистов учатся.

– Митя, прекрати! Я ведь пошутила! У меня хорошая обычная семья. Мама была учительницей когда-то…

– А сейчас она – кто? Жена олигарха?

– Мы не олигархи, Митя.

– Так что делает твой отец?

– Мой отец? Печет хлеб.

– В смысле?

– В смысле – печет хлеб. Что тут непонятного? – пожала плечами Эля. – У нас хлебная мануфактура. А мама – ее директор.

– Ничего себе…

– А твой отец?

– Мой? – Митя гордо улыбнулся. – Мой батя – очень талантливый скульптор.

– Да? – теперь уже удивилась Эля. – Здорово… А… где можно посмотреть его работы? У него бывают выставки?

– Я… я тебе потом расскажу. Давай петь, хорошо?

– Хорошо.

Эля включила музыку, и тут в зал заглянул Дуда. Увидев Элю с Митей вдвоем, он пошерудил пальцами губы, издав смешной звук. Ему показалось это недостаточным, он забежал в зал, пронесся мимо Мити, толкнул его, проскакал по стульям, стоящим рядами, и крикнул Эле:

– Я тебе напишу!

– Буду ждать, Дуда! – иронически ответила Эля.

– Ты с ним переписываешься? – спросил Митя.

– Не больше, чем со всеми остальными, – пожала плечами Эля. – С ним не о чем говорить. Просто он… Очень любвеобильный мальчик. И привык, что все по первому зову с ним бегут. А я не побежала. Вот он сам кругами около меня и бегает теперь. Все сужая и сужая круги… При этом у него вроде как есть другая девушка, но это ему не мешает.

– Ты красиво говоришь… Читаешь книги?

– Читаю. А ты?

– Я – тоже.

– Это редкость. У нас в классе человека четыре читают, не больше. Остальные только краткое содержание смотрят и скачивают сочинения.

– Да, у нас тоже. Мы только что пробный допуск по литературе писали, так десять человек вообще пустые листы сдали, не знали, что писать, ни одного слова не написали.

– Смешно…

– И грустно, – кивнул Митя.

Удивительный мальчик – подумала тогда Эля. Не похож ни на кого.

– Ну, что, балбес, сидишь, ковыряешься опять в мусоре этом? – незаметно подошедший сзади Филипп взял большой рукой Митю за затылок и несколько раз пихнул его голову, так, что мальчик стукнулся носом об стол. – Что там пишут? Прочитай бате.

– Батя… Ну, мне нужно тут…

Как такой крупный, полный человек умеет тихо открывать дверь и мягкими шагами подходить к Мите? Или просто виртуальный мир так затягивает, что перестаешь слышать звуки реального мира?

– Ну-ка, ну-ка, не закрывай, мне интересно… «Чтобы быть добрым к людям, надо быть всегда искренним и открытым…» – Филипп резко повернул к себе крутящийся стульчик, на котором сидел Митя, и сильно сжал мясистыми коленями ноги сына. – Ты что, со мной об этом не можешь поговорить? Считаешь, что они там… – он ткнул пальцем в экран компьютера, – умнее, чем я?

– Нет, батя… но… – Митя попытался высвободиться, но отец еще сильнее сжал его ноги.

– Ты сколько сегодня занимался?

– Два часа сорок минут.

– Врешь… Я засек – и двух часов еще не играл. Что б ты делал без меня! Пропал бы в этом дерьме! А я тебе дорогу показываю! – Филипп взял сына за волосы. – Я же сказал – постричься. Что за лохмы?

– Батя…

Говорить или не говорить отцу, что Эля просила его не стричься… Ей вообще так больше нравится, и для фестиваля нужно, для образа романтичного музыканта, у них такая пьеса… Девушка поет о своем пропавшем в море суженом, о том, как она садится в лодку и плывет в открытый океан его искать, а Митя играет на виолончели тему – как будто плачет душа погибшего моряка… Как тут коротко подстричься, под солдатика, как любит отец. Всегда и во всем хочет, чтобы Митя был на него похож, а вот волосы почему-то отпускать не разрешает, хотя у самого всегда волосы чуть не до плеч.

Мите казалось, что он все же поедет на фестиваль, и будет играть эту пьесу, он знал, что ехать не надо, отец прав, а просто видел, как они садятся в поезд – вот Эля сидит напротив него в купе, смотрит на него сияющими глазами, он рассказывает ей что-то потрясающее, такое, что никто и никогда ей еще не рассказывал, и у нее такая светлая кожа, такие нежные руки, она ими поправляет растрепанные Митины волосы…

– Ну все, ты меня достал сегодня. Да ты меня не слушаешь! В прострации сидишь, мечтаешь! Что я сейчас сказал?

– Что… сказал, что…

– Все, иду за ремнем.

– Нет, батя, нет! Я сейчас буду играть! Все, я выключил компьютер. Вот, выключил, смотри!

– Мне кажется, ты перевозбужден! – Филипп ухмыльнулся. – Просто очень сильно перевозбужден. Я знаю, что ты должен сделать.

– Нет, пожалуйста, нет!

– Да, иначе никак. Сына, мы же с тобой психи, ты знаешь, что нам помогает лучше всего.

– Да, батя… – Митя прижался головой к мощному бедру Филиппа.

Отец лучше знает, что ему нужно.

– Ты – еще ребенок. Ты сам не понимаешь, что тебе делать. Только я знаю, что для тебя лучше.

– Да, батя, да.

Филипп вышел неспешными шагами и скоро вернулся с огромной чашкой черной, сильно пахнущей жидкости.

– Пей, сына, пей.

– Половину? – с надеждой спросил Митя.

– Все пей, сына. Валерьянки много не бывает.

– Меня в тот раз тошнило, батя. И так все было потом… вообще тошно.

– Это с непривычки. Я же тебе в два раза крепче стал заваривать. Все, ты теперь мужик, шестнадцать исполнилось, и дозу надо увеличивать. В валерьянке – вся наша сила! Как иначе себя в чувство привести? Никак. Не водкой же заливаться? Я уже залил свое, а ты и не будешь никогда. Я тебя научу жизни. Все брошу, а тебя жизни научу. Мужика из тебя сделаю. Пей, пей, я постою, подожду.

– Можно, я сразу не буду выпивать?

– Нельзя. Пей все сразу.