Килограмм взрывчатки и вагон кокаина - Вадим Калинин

Е.П.Балашов. «Микро- и мини-ЭВМ» Для студентов вузов. 1984 год.

Ведущий инженер Коршунского Резиномоторного Комбината Иван Предов, стоя на большом, незастекленном балконе, почувствовал в атмосфере волнующую горькую примесь и сразу поспешил на улицу под неодобрительное бормотание молодой, застывшей перед телеэкраном жены. На экране свирепая и угловатая, как бронепоезд, акула спешила через мутные воды за кровавым улепетывающим куском.

Ваня сквозь туннель между двумя сросшимися над дорогой пыльными сухими кустами вышел к парку и там закурил.

Около парка на асфальте обнаружился ребенок женского пола, непрестанно разбивающий бутылочные стекла геологическим молотком.

Ваня присел рядом, откинув распахнутой пятерней огромную, в пол-лица челку.

— Ну и зачем ты их бьешь?

— Хочу, чтобы стало больше.

— Ага, только они от этого уменьшаются, пока совсем не исчезнут.

— Это очень скверно, но по всей видимости неизбежно.

Девочка отдала Ване молоток, а он в отместку наделил ее игрушкой под рабочим названием «Заяц-топотун бессмертный», на новом резиномоторе, одного завода которого хватало на шестьдесят семь лет.

Сунув молоток в барсетку, Ваня вошел в автобус, где предался в полной мере блаженнейшим размышлениям о мнимой дискретности полимерного монохлыста применительно к эластичности цен на коршуновском овощном рынке.

На проходной завода было ирреально прохладно и пахло растертым в порошок железом. Вахтерша, Марья Антоновна, сидела над третьим томом полного собрания сочинений писателя Арцыбашева, вид имея пронзительно скорбный. За спиной ее по оранжевой краске стены проходила наискось и грубо глубокая, пепельного цвета трещина.

— Что случилось, Марья Антоновна? — осведомился Ваня, протягивая пропуск.

— Ничего, Ванюша, совершенно ничего.

— А как здоровье Олега Николаевича?

— Помер Олег Николаевич, два часа уж как скончался.

— Так идите немедленно домой.

— Как же это домой, не могу я, работа ведь.

— Я вас отпускаю, ступайте сейчас же.

Вахтерша накинула самовязанную кофту, направилась было к двери, но, не дойдя, разрыдалась, ткнувшись широким, мягким лицом в Ванино плечо. Черные слезы оставляли на белой рубашке угольные, шершавые следы.

— Господь все к лучшему ведет, — увещевал Ваня. — У вас обязательно и очень скоро начнется новое, теплое, а у Олега Николаевича, может статься, уже началось.

— Почему же лучшее от Господа к нам по такой цене высокой поступает?

— Господь, когда творит, о цене не думает. Это мы с вами с детства привыкли копейки считать, вот нам всего и жалко. Кстати, я вам орешков принес грецких, возьмите, пожалуйста.

Выйдя на асфальтовую сухую улицу, Марья Антоновна с хрустким грохотком разгрызла грецкий орех. В нем оказалась записка: «На соломенной по шестьдесят семь. Около почты, в садике по три четверти. Как новости передадут, так и по четыре станет. Не забудьте отметиться».

«Господи, — подумала Марья Антоновна, — спасибо тебе Ванюша», — и села в автобус до Соломенной площади.

Иван же миновал проходную, мастерские, контору, страшные бронзовые ворота натяжного цеха и наконец гулко и насквозь прошел натяжной цех. В дальнем его углу спустился на четыре ступеньки в глубь земли и там в полутьме открыл большим медным ключом овальную котельного железа дверь с круглым наглухо задраенным иллюминатором, в центре которого имелся давленый герб завода Михельсона.

За дверью оказалась неудобнейшая винтовая лестница из железных, матового блеска ступеней. Иван прикрыл за собой дверь, зажег карманный фонарь и осторожно, стараясь не греметь гриндерами по железу, стал подниматься вверх.

Построенное при Николае Втором, здание натяжного цеха, выдержаное в монструозном псевдоанглийском стиле, по замыслу архитектора должно было подчеркивать постготическую природу современной ему технологии. Из переплетений лохматых труб вырастали круглые, островерхие башенки, крестообразные в сечении стальные колонны в дециметровых заклепках подпирали сводчатый потолок, по краю которого шел неширокий балкончик, где всякий понимающий стратег разместил бы пару сотен вооруженных арбалетами арчеров. Покрывала цех двускатная жестяная кровля, выкрашенная в биллиардный зеленый. Между крышей и потолком находился необычайной величины чердак, целиком заполненный списанным оборудованием весьма причудливого вида. Самые старые, они же самые крупные агрегаты возраст имели столетний, около их чугунных оснований ютились машины поновей, значительно более субтильного вида. Здесь нельзя было найти двух одинаковых аппаратов, кроме того, кто-то потрудился расположить механизмы, стремясь к максимальной живописности интерьера. Чердак мало напоминал свалку, скорее уж инсталляцию невменяемого художника-технократа, или же музей мертвых и вымирающих технологий.

С каждого из торцов гигантской мансарды имелось по круглому застекленному окну в два человеческих роста. Возле одного из них стояли платяной шкаф и старый письменный стол, дубовый, с бронзовой отделкой и врезанной чернильницей в форме двуглавого орла, правая голова которого некогда давала синие чернила, а левая — красные. Посреди стола высился вычурный полированный корпус от номенклатурно-элитарной мутации телевизора «КВН», свидетеля грандиозных партийных бдений и пиров. В красном дереве корпуса отражалось черное кожаное кресло, невесть какого года выпуска. Возле левой задней ножки кресла стояла недопитая бутылка коньяку, а в подлокотнике, откидывающемся при особом, очень непростом нажатии, спрятаны были четыре папиросы с хорошей чуйской коноплей. Сразу за креслом угадывался в полу квадратный люк с бронзовым кольцом в крышке. На внутренней дуге кольца пузырился все тот же михельсоновский товарный знак.

Внезапно, в косом алом столбе падающего сквозь окно закатного света, откинулась крышка люка, подняв конфетно-розовую пыль, и появился из отверстия в полу бюст Ивана Предова.

Ваня постоял с минуту, глядя на обильно политый алым Коршунск, потом подошел к столу. Подумал. Выпил рюмку коньяку. Откинул подлокотник и достал папиросу. Напряженная улыбка наискось прошла по лицу, после чего он, резко махнув рукой, ушел в дальнюю темноту чердака. Там, сидя на уступе какого-то уходящего в мутную высоту древнего конвейера, Иван закурил, глядя исподлобья в огромное окно цвета гибискусового чая.

Папироса дотлела. Ваня опустился в черное кресло и стал пристально всматриваться в нутро пустого корпуса телевизора. Не прошло и трех минут, как внутренность ящика осветилась. В самом центре ее атмосфера сгустилась, образовав небольшую радужную, испускающую голубоватое свечение сферу. Какие-то расплывчатые, дрожащие картинки плыли по поверхности потрескивающего, источающего запах озона шара. Что видел там Иван, и почему так часто менялось выражение его сосредоточенных глаз, мы не узнаем наверное уже никогда, однако вот какие слова бормотал он себе под нос, исступленно всматриваясь в чучело мертвого телеприемника: