Мемуары везучего еврея - Дан Витторио Серге

Интереснее всего были семейные архивы, полные старых документов и фотографий, в особенности снимки времен Первой мировой войны. На этих фото все мужчины нашей семьи были в военной форме; там были и фотографии короля Виктора-Эммануила, принца Уэльского, генерала Китченера[30], Клемансо, герцога Аосты и его жены — всех тех, кого мой отец знал лично, служа королю в армии,

В Говоне и в этом старом доме я чувствовал себя странным образом превратившимся — не в еврея, а в пьемонтца, что сильно отличалось от итальянца или юного фашиста. Быть пьемонтцем означало для меня принадлежать к раннему периоду итальянской истории, быть частью народа, а в моем представлении — почти частью клана, который создал Италию. В грандиозной мифической антрепризе, именующейся Рисорджименто, многие евреи, и мой отец в их числе, чувствовали себя отцами-основателями. Они были в определенном смысле своими собственными предками. Италия для пьемонтцев не была отчизной — она была географическим, эмоциональным и политическим понятием, идеалом, который пьемонтские евреи помогли воплотить в жизнь и на алтарь которого они принесли больше, чем любая другая этническая группа полуострова. В каком-то смысле они и были единственными подлинными итальянцами, потому что родились как граждане в начале борьбы за национальное единство Италии. Они могли чувствовать себя в большей степени итальянцами, чем сами итальянцы, потому что не были ранее ни венецианцами, ни генуэзцами, ни неаполитанцами. У них не было корней ни в одной из групп, существовавших до объединения Италии. Но кроме того, мы были еще и пьемонтцами, основой основ государства, объединившего Италию под властью Савойской династии. И этой династии, этому дому евреи принадлежали более чем кто-либо. До того как с эмансипацией 1848 года (но кто помнит сегодня те времена?) мы покинули гетто, мы были верными слугами короля, странным типом аристократии наоборот, ниже местной знати по статусу, но выше большинства подданных короля с точки зрения богатства, культуры и влияния. После эмансипации мы стали носителями знамени Рисорджименто, самыми рьяными сторонниками итальянского политического единства, которое, сокрушив силу многих маленьких католических принцев и королей полуострова, создало великое светское государство, где все были равными, а некоторые, как члены моей семьи, даже более равными, чем другие.

Я не много знал о том, что такое быть евреем, однако знал, что быть пьемонтским евреем означало принадлежать к той особой «секте», которая дала Кавуру его место в пьемонтском парламенте и финансировала его войны через еврейские банки; это означало принадлежать к тем, кто скрывал у себя Мадзини, кто дал Гарибальди самый высокий процент добровольцев и кто воевал за короля в каждой войне за независимость. Казалось естественным, что мы должны иметь привилегии при нынешнем режиме. Это была позиция, оправданная тем, что мы были неотъемлемой частью Говоне, где мой прадед купил замок у брата короля. Мой дед жил в нем до самой смерти, мой отец превратил его в муниципалитет, школу и местный суд, и я играл в этом саду с полным осознанием себя как естественного собственника.

В двадцатые годы, перед тем как мы уехали во Фриули, я проводил долгие часы в коровнике племянников Аннеты, сидя на соломе и слушая рассказы о жителях поселка, воевавших и погибших за то, чтобы сделать короля властелином Италии. Все они, жители Говоне, чувствовали себя обокраденными неблагодарными итальянцами, теми, кто жил к югу от реки По и кому пьемонтцы принесли единство и свободу. И они до сих пор гордились тем, что были движущей силой итальянского возрождения. Они никогда не говорили по-итальянски, и мне было нелегко уследить за их певучей речью на диалекте, близком к французскому. Но рядом с ними было приятно находиться, когда они играли в лото на горошины, лущили кукурузу, вдыхая теплый пряный воздух испарений навоза (на другой способ согреться у них не было денег), и слушать ностальгические песни альпийских солдат, к которым принадлежало большинство из них. На стенах кухни, рядом с большим камином, висели замызганные портреты короля, Кавура и Гарибальди, но никогда не Муссолини. Двое из племянников Аннеты, служившие сержантами в аристократическом подразделении конной артиллерии и, следовательно, бывшие в большей степени роялистами, чем другие, тщательно избегали упоминания его имени. Когда они говорили о Муссолини, они называли его просто «этот», и все понимали. Я-то, конечно, не понимал, да мне и не было интересно: я хотел слышать истории про «даму», которую посещал Гарибальди, когда останавливался на ночь-другую в Говоне, про трубку и трость, которые он забыл в доме местного врача, про короля Виктора-Эммануила II и красавицу Розину, с которой он потом сочетался морганатическим браком. С ней сестра Аннеты была знакома еще до того, как Розина стала графиней Вилланова. Мои родители, всегда обращавшие пристальное внимание на то, с кем я вожусь, ничего не имели против этих фермеров. Они их прекрасно знали, потому что те обеспечивали нашу семью прислугой на протяжении трех поколений. Фермеры были частью «наших людей», зимой они, как и мои родители, ложась спать, клали между простынями жаровню с горячими углями, а летом, как и мы, привешивали к кухонному потолку липучки против мух. Я знал, что мы отличались и религией, и социальным положением, и языком, и одеждой, но все равно я чувствовал, что мы — одно и то же, потому что мы все были пьемонтцами.

Не знаю, сколько жителей Говоне и по сей день чувствуют так же, может быть, и никто. Сомневаюсь даже, что они знают, почему главную улицу поселка, виа Боэтти, старожилы до сих пор именуют «Корнареа». Это странное название объясняется поведением джентльменов королевского двора, которые во время летнего пребывания короля в Говоне охотились за местными дамами, награждая их мужей и женихов «благородными рогами», corna reali. Смесь аристократической и простонародной крови, возможно, и послужила причиной того, что эта маленькая деревня, в которой не более семисот душ, породила на протяжении ста с лишним лет заметное число знаменитостей, принесших славу деревне — кто оружием, кто судейской мантией, а кто одеянием священника.

Но уже во времена фашистов на стенах здания аграрного общества начали появляться трещины, и его институции ушли в другие места. В давние времена фермеры боялись, что искры от проходящих паровозов приведут к пожарам на полях. Они отправили петицию королю с просьбой изменить маршрут строящейся железной дороги, отдалить ее от поселка и таким образом защититься от злодеяний нового механического дьявола. В результате Говоне не попал на железнодорожную карту, оказался отрезанным от сети крупных дорог и впоследствии проиграл битву за то, чтобы новая автострада пролегла поближе к поселку. Местный суд был переведен в ближайший город. Вместо церковной начальной школы появилась государственная средняя школа, которую, вероятно, вскоре закроют за недостатком учеников. Сиротский приют уже закрылся по этой причине. Большая семинария «Салезских братьев» опустела много лет назад, и до сих пор никто не хочет превратить ее в гостиницу или танцзал, как это предлагают некоторые из жителей. Только старая больница, превращенная в дом престарелых, процветает. Число стариков растет в той же пропорции, что и число виноградников, оставшихся неухоженными, потому что молодежь ушла в промышленность. Старики и их сыновья стали явно богаче благодаря государственным пенсиям и заводским зарплатам, но они погрустнели из-за неспособности держать членов семьи вместе. Священники больше не сопровождают усопших на кладбище пением по-латыни. Литургия с использованием итальянского языка потеряла свое мистическое обаяние: священник, вышагивая перед гробом, громко вещал через спрятанный под рясой мегафон на батарейках, а микрофон свисал с шеи, как крест. Церковные колокола уже не звонят так часто, как раньше, когда я был мальчишкой: теперь никто не знает, как это было в двадцатые годы, когда умирающий агонизировал, когда священник принимал его последнее причастие, и никому уже не дано почувствовать тот самый момент, когда душа имярек, известного скорее по его прозвищу, начинает свое путешествие по направлению к Создателю. Сегодня колокола звонят только во время похорон, четко и точно передавая безличное сообщение, контролируемое электрическим механизмом колокольни. На полях тракторы сменили больших белых волов, а виноградники опыляются вертолетами.