Соль жизни - Исихара Синтаро

Мы никак не могли пресытиться этим зрелищем. Любуясь рыбами, мы взяли за обычай присваивать им имена — каждой в стайке, в которой было рыб по двадцать или чуть больше. Проверяя запас воздуха и распрямляя спину с тяжелыми баллонами, я понуждал моих товарищей к решительным действиям. И вот каждый из нас троих приготовил ружье и подобрался поближе к рыбам, чтобы приступить к охоте.

После того как мы подстрелили трех или четырех рыбин, стая исчезла. Тогда мы перебрались на другую сторону башни, пройдя по поручням около трети окружности, и стали ждать.

Рыбы вернулись быстро. Поскольку мы были уже в другом месте, они, вероятно, не признали нас. Как и в прошлый раз, они из любопытства подплывали к нам. Для нас же, которые вновь заняли места в зрительном зале, настал второй акт волнующей пьесы.

В третьем акте мы разработали такую тактику. Сначала стреляют двое и добывают двух рыбин; потом они перезаряжают ружья и перемещаются чуть в сторону, где их ожидает третий охотник; там они подстреливают еще двух рыбин. Так что за один акт добыча составляет четыре рыбины.

Когда на поручнях висело уже десять кампати, на сцене появились последние актрисы — акулы. Не барабанный бой наших ножей привлек их — они услышали, как кричат кампати, и поняли, что в этом странном месте происходит что-то необычайное.

Четыре трехметровые акулы демонстрировали свое возбуждение — растопырили боковые плавники и закружили вокруг нас: ангелы уступили место на сцене дьявольским созданиям.

Я ткнул наконечником гарпуна в приблизившуюся ко мне акулу. Другие акулы испугались крови и отдалились, а мы бросили двух кампати, которых повлекло течение: они медленно опускались на дно, и акулы радостно бросились за ними. Двое моих товарищей подхватили улов и поползли вверх по стене, а я, находясь к ним спиной и внимательно наблюдая за акулами, стал подниматься на поверхность.

На море по-прежнему стоял штиль, солнце тоже светило, как прежде. Было очень трудно рассказать товарищам, которые ожидали нас на яхте, что за представление развернулось перед нами на глубине всего в двадцать три метра. Расстояние в двадцать три метра представлялось мне возвращением из какой-то невероятной дали, отстоявшей отсюда на двести тридцать тысяч световых лет.

Год близился к концу. Вечером я решил отложить рукопись, которой занимался весь день, и прогуляться перед ужином. На обратном пути забрел в порт и увидел там Кристиансена.

Сгущались сумерки, через несколько минут совсем стемнеет.

В продуваемом холодным зимним ветром эллинге он ошкуривал наждачной бумагой днище яхты. Тело Кристиансена вибрировало от работы. Похоже, что он не заметил меня и увлеченно продолжал свое дело.

Он обернулся, когда я окликнул его, приветливо улыбнулся, кивнул, а потом — будто кто подгонял его — снова принялся энергично орудовать наждачной бумагой.

Сезон уже закончился, зимой соревнований не предвиделось, начинать подготовку к весне было слишком рано… Чтобы заставить человека в одиночку в это позднее время заниматься такой работой, одного энтузиазма было мало.

Он работал, словно одержимый. Ощупав выпуклости отполированного днища, он без всякой остановки продолжал полировать его.

Делать мне было нечего, я стоял рядом и наблюдал за тем, как он работает.

Все наши товарищи знали его как фанатика яхт-спорта. Он был технарем и страшным спорщиком относительно всего, включая яхты. Поэтому с ним бывало трудно иметь дело.

В яхт-клубе он был членом комитета по безопасности, и его инспекции были самыми суровыми. После того как в 1962 году во время регаты Хацусима произошло ужасное крушение, было принято решение инспектировать яхты непосредственно перед стартом и в случае малейших недоделок по части безопасности ни под каким видом не выпускать в море.

В Кристиансене было шесть футов и девяносто килограммов. Так вот, однажды в качестве проверки он стал прыгать по расположенной на корме неважно сделанной из тонких досок рубке. Одна из досок отвалилась, и яхту лишили права участвовать в соревнованиях.

А в 1958 году на регате Тоба, пересекши финишную черту в Иокогаме и узнав, что победил, он пришел в такое волнение, что покраснел до ушей и заплакал в голос.

Кристиансен не обращал на меня ни малейшего внимания: в вечерних сумерках он продолжал полировать днище своей яхты с таким рвением, будто хотел забыть что-то.

Тут я вспомнил: начальник порта в начале осени сказал, что будто бы жена Кристиансена, японка, заболела раком. Я спросил его, правда ли это.

Он как будто ждал этого вопроса — обернулся, испуганно сощурился и произнес с сильным акцентом, от которого он так и не избавился: «Она умерла». Потом он бросил под ноги наждачную бумагу и сказал: «Маn loses much as he loves much». Потом, желая донести до меня смысл сказанного, он, широко раскрыв глаза, повторил по-японски: «Если человек любит сильно, он теряет много. Это печально». В этот момент в подкравшейся темноте в его глазах что-то слабо сверкнуло. Я оторопело взглянул на него и попытался восстановить в своей памяти бледное — наверное, из-за точившей ее болезни — лицо его жены. Я видел ее два или три раза, и она не показалась мне ни красивой, ни очаровательной.

— Извините, я не хотел…

Огромный золотоволосый Кристиансен, будто желая отгородиться от меня, отвернулся к морю.

— Hum, smells good!

Я ответил ему молчаливым кивком. Потом, как и он, вдохнул полной грудью сумеречный холодный воздух.

Зимний ветер, как ему и положено, пах чем-то горелым.

Что я понял в этом человеке? Кроме того, что нужно встать рядом с ним, повернуться к темному морю и сделать глубокий вдох?

В первый раз я заблудился и испытал чувство потерянности в тот день, когда пошел в школу. После окончания торжественной церемонии в актовом зале нас развели по классам, где мы ожидали своего учителя. Не спрашивая разрешения, я выбежал из класса в коридор и побежал. Мать, к моей радости, не заметила меня. Но когда я пришел в себя и захотел вернуться, обратной дороги я найти не смог.

Для ребятишек, которые попали сюда впервые, здание начальной школы представлялось чудовищно огромным. Было совершенно непонятно, куда идти, — ты чувствовал себя буквально парализованным. До сих пор помню: когда я остановился, меня охватило чувство потерянности — оно было похоже на головокружение. Набравшись решимости, я стал припоминать, что я видел по пути сюда. Моим последним ориентиром была какая-то больничного вида комната с открытой дверью, я заглянул туда — там находилась какая-то женщина в белом халате. В общем, мне удалось вернуться в свой класс.

Не знаю уж, сколько времени я плутал, но только у матери после столь долгой разлуки сделалось озабоченное лицо, и она строго спросила меня, где я шлялся. Я же ощущал себя путешественником, которому чудесным образом удалось вернуться из своего похода. Я самодовольно ответил: «Да так, прогуляться ходил».