В поисках солнца - Мария Дмитриевна Берестова

Руби покраснела пятнами.

Конечно, всё вышло хорошо.

Но есть большая, огромная, гигантская прямо-таки разница между отцом, который выполнил просьбу дочери, и отцом, который выкрутил свою интригу, попутно вписав в эту интригу исполнение просьбы дочери.

Руби почувствовала себя так, словно стоит, совершенно обнажённой, на скалистом обрыве где-то высоко в горах, и ветер, кусочки льда и мелкая каменная крошка со всех сторон избивают её, сшибая с ног куда-то в обрыв.

Человек более эмоциональный выразил бы это чувство словами: «Меня предали».

Руби назвала это: «Я неблагодарная дочь» — и почувствовала вину за то, что смеет обижаться на отца.

— Он сделал, как должно, — тихо выразила она свою мысль, защищая его — потому что в издевательском тоне Дерека ей почудилось обвинение.

— Безусловно, — серьёзно кивнул тот, снова облокачиваясь на стол и устраивая подбородок на ладонях. Глядя на неё внимательно и спокойно, продолжил: — Как должно поступить блестящему политику. — Кивнул сам себе и, неожиданно резко откинувшись на спинку стула, выразил в упор: — Но как бы хотелось, чтобы он поступал не как политик, а как любящий отец, да?

Провокация, определённо, достигла цели: он высказал прямо то, что она старательно пыталась запрятать поглубже, сделать вид, что этого желания не существует, что оно неважно. Именно от этого его слова остро резанули её сердце, и она резко ответила:

— Он вполне позаботился обо мне.

— О, да! — подхватил мысль он и тягуче отметил: — Даже отдельно обговорил в наших условиях, чтобы я позаботился о твоём эмоциональном комфорте. Полагаю, это была ключевая причина, по которой он пытался сладить со мной добром.

Этим признанием и без того деморализованная Руби была и совсем уж дезориентирована.

— О моём… эмоциональном комфорте? — тихо, почти беззвучно повторила она то, что особенно её потрясло.

— Да-да, — небрежно отмахнулся Дерек, как будто вопрос и не стоил обсуждения. — Чтобы я похлопотал за тебя перед Илом и Тэном, да и сам был любезен, знаешь ли!

Она застыла, пытаясь понять и принять полученную информацию.

Нет, она знала, конечно, что Дерек её не любит, что он не простил ей интриги вокруг Райтэна, — но всё же его доброта к ней казалась ей искренней. Она думала, что, пусть они и не могут быть друзьями, он, во всяком случае, готов поддержать её, направить, помочь. Ей мечталось, что она всё же сумеет однажды… ну, пусть не так, как он дружит с Олив и Илмартом — и тем более с Райтэном! — но хоть как-то, хоть немножко стать ему дорогой, важной, ценной.

Мысль о том, что он добр к ней только потому, что этого у него потребовал её отец, выбила у неё почву из-под ног.

Постукивая пальцами по книжке, которая лежала перед ним, Дерек наблюдал за ней с любопытством почти живодёрским — хотя наблюдать толком было и не за чем, потому что она попросту застыла, лишь моргая время от времени совершенно растерянно.

— Неприятно, да? — наконец, злым каким-то шёпотом уточнил он. — Думать, что ты человеку симпатичен, что у вас есть отношения — живые, искренние! — а потом узнать, что ты — всего лишь часть его интриги.

Она закаменела; можно было подумать, что она и вовсе этого не услышала, если бы не дрожащие, выцветшие губы.

С минуту он продолжал наблюдать её, всё так же постукивая пальцами по книге.

Наконец, она разомкнула губы и тихо, жалобно спросила:

— И что же?.. ты… теперь всегда будешь меня ненавидеть, да?..

Он вежливо приподнял брови и тоном самым что ни на есть любезным спросил:

— А разве может раб любить своего господина?

Она вскрикнула мучительно, тонко; прикрыла покрасневшее от стыда лицо руками.

Ему вдруг сделалось её жалко.

Он вообще был жалостлив. Конечно, он не раз за этот разговор напоминал себе, что Руби верить нельзя, и что она может изобразить всё, что ей вздумается, чтобы получить то, чего ей хочется.

Но все эти, безусловно, логичные соображения не очень-то приживались в нём, когда он видел перед собой страдание — неважно, искреннее или изображённое.

Он не мог для себя однозначно решить вопрос, играет ли Руби сейчас или нет — но ему пришла в голову мысль, что, если предположить, что она не играет, то его действия становятся жестокими.

С минуту он взвешивал внутри себя вероятности и, поскольку был человеком благородным и добрым, пришёл к выводу, что пусть уж лучше он поведётся на очередной обман, чем запутавшаяся девчонка страдает от его жестокости.

Ему, к тому же, пришло в голову соображение, что он скорее срывает на ней досаду на господина Михара — тому-то он не мог ничего сделать, и поэтому всё, что ему оставалось, это пытаться задеть его через дочь.

Именно это соображение сделалось для него решающим.

«Я пытаюсь задеть её, чтобы отомстить ему, — чётко обозначил он собственную стратегию, которая теперь, названная прямо, вызвала у него стыд и отвращение. — А мы ведь договорились не впутывать женщин!»

Вздохнув, он потёр лоб, встал и подошёл к ней.

— Ну, Руби, — начал он, и в голосе его было гораздо больше тепла, чем обычно, — прости меня, я от досады говорю. Честное слово, я не ненавижу тебя, и, даже если бы у нас не было договора с твоим отцом, всё равно постарался бы помочь тебе.

Она глубоко, тяжело вздохнула, отвела руки от лица, бросила на него больной, пронзительный взгляд и отметила:

— Ты был бы ко мне добр, да. Но теперь у тебя нет выбора: ты обязан быть ко мне добрым, — с горечью и затаённой злостью на отца заключила она.

Он пожал плечами и грустно согласился:

— И то, что теперь у меня нет выбора, обесценивает мою доброту, да.

Губы её мучительно задрожали.

Он вздохнул и привлёк её к себе, обнимая.

Она расплакалась.

Ей очень хотелось, чтобы её любили просто так, потому что сами так решили, а не потому, что приказал её отец.

Дереку сделалось совсем уж жалко её. Она виделась ему теперь глупой, запутавшейся девчонкой, на которую и злиться-то невозможно — кто же злится на ребёнка, который и сам не понимает, что творит.

«Но она уже не ребёнок», — напомнил он себе — как бесчисленное количество раз напоминал себе это, когда речь шла о Грэхарде.

«Совершеннейший ребёнок!» — возразил внутренний голос, и, сам того не заметив, Дерек взял Руби под ту же опеку, под которой держал и Грэхарда.

— Ну! — погладив её по волосам,