Солдатами не рождаются - Константин Симонов

– Скажи, Таня, когда мы несли тебя с Золотаревым, кто из нас мог подумать?

Она ответила не сразу.

– Не знаю. Сейчас мне кажется, что я уже тогда немножко думала о тебе, помнишь, когда этот лесник спросил про меня: «Жена, что ли?» Но это, наверно, неправда, ничего я тогда не думала.

– Павлу показалось, что он понравился тебе там, в Москве.

– Это правда, – сказала Таня. – Я даже потом о нем всю дорогу думала, когда ехала к маме. А сейчас просто не представляю себе этого совершенно.

– И ты всегда вот так будешь говорить всю правду, даже когда тебя не спрашивают?

– Тебе – да.

Таня тихонько потянула свои руки, встала, обошла стол, и он услышал, как она там, за его спиной, отодвинула и снова задвинула висевшую на кольцах плащ-палатку.

Он не повернулся.

– Он придет? – спросила она о Завалишине.

– Нет, – сказал Синцов.

Он сидел и ждал. Она подошла к нему сзади и молча обняла его за шею. И он, прежде чем в первый раз в жизни поцеловать ее, сначала поцеловал коснувшийся его губ обшлаг старенькой бумажной гимнастерки, чуть-чуть пахнувший карболкой.

– Я не думала, что ты можешь быть таким грубым, – сказала Таня, смягчая свои слова тихим прикосновением пальцев к его глазам.

Они лежали рядом на узкой складной немецкой койке, за пятнистой немецкой плащ-палаткой.

Он молчал, ему было стыдно. Потом он сказал:

– Я больше никогда не буду с тобой таким.

– А если целый год не увидимся?

– Тогда не знаю. Ты правильно поняла – наверно, поэтому. И еще потому, что вымотался за эти дни и вдруг испугался, что уже ничего не могу. Стыдно об этом говорить…

– Ничего не стыдно. И вообще ничего ни перед кем не стыдно, – сказала она.

– А ты давно одна? – спросил он.

– Полгода. Я потом тебе расскажу.

– Как хочешь.

– Могу и сейчас.

– Как хочешь, – повторил он.

– Нет, сейчас не хочу. Но, может быть, тебе это важно знать сейчас?

– Мне это не важно. И никогда не будет важно. Запомни это раз и навсегда.

Она улыбнулась в темноту этому сердитому «раз и навсегда».

– Говорим, как будто мы с тобой муж и жена.

– А как же иначе, – сказал он.

– Да, может быть, и так, – сказала она. – Если только тебе будет хорошо со мной.

– Мне хорошо с тобой.

– А ты сам еще не знаешь этого, и я тоже не знаю.

Она подумала, что если им и потом будет так же плохо друг с другом, как в эти первые минуты, то она не будет его женой, потому что это бессмысленно. Но она не могла поверить, что им и потом будет плохо, потому что чувствовала к нему такую нежность, которую, наверно, нельзя чувствовать отдельно, без того, чтобы людям не стало хорошо друг с другом. Ей хотелось скорей испытать еще раз, как им будет друг с другом. Неужели правда им опять будет плохо? Но она помнила, как он сказал о себе, что вымотался, и, неподвижно лежа рядом с ним, вдруг спросила:

– У тебя есть завернуть?

Он сначала не понял.

– Что?

– Закурить хочу.

– Есть папиросы.

– А махорки нет? Я больше привыкла к махорке.

– Есть и махорка.

Он достал махорку и оторвал уголок от газеты.

Она свернула самокрутку и, когда он щелкнул зажигалкой, увидела его чуть удивленное лицо.

– Ты еще не привык ко мне. Думаешь, я баба? А я уже давно стала солдатом. А потом уже все другое, – сказала она и подумала: «Боже мой, как все-таки все это трудно! И как я хочу, чтобы поскорей кончилась война! И какое это счастье, что тихо, и завтра, наверное, уже не будет боя, и никто из нас не будет воевать, пока нас не перебросят на другой фронт, может быть, целый месяц, а может, и больше». Она подумала об этом с такой страстной надеждой, за которую в другую минуту жизни сама бы жестоко обругала себя.

– А у тебя волосы еще не высохли.

Она чувствовала, как он дышит ей в затылок, и радовалась, что вымыла голову и волосы у нее чистые и мягкие, хотя и чуть-чуть мокрые.

– Докурила?

– Нет.

– Не кури больше.

– Ладно.

– Дай мне.

Он взял самокрутку, два раза курнул, потом в темноте потянулся через нее рукой и притушил самокрутку где-то внизу, об пол.

– Не бойся, – сказал он, уже не отнимая тяжело легшей ей на плечо руки.

– Я больше никогда не буду таким грубым. Никогда. Ты не боишься?

– Не боюсь, – сказала она, стиснув зубы от страха, что им опять будет нехорошо.

Они встали совсем рано. Она еще среди ночи сказала, что в половине седьмого уйдет, иначе не вернется вовремя к себе в санитарный отдел.

– Будет еще совсем темно, – сказал Синцов.

– Вот и хорошо.

Под утро он два раза сквозь сон чувствовал, как она брала и поворачивала его руку и, приблизив к глазам, смотрела на светящийся циферблат часов. А в половине седьмого тихо, на ухо, сказала, что встает, и, когда он в ответ обнял ее, коротко и крепко прижалась к нему и так же быстро оторвалась.

И в ее движении было что-то так твердо решенное, что он не посмел удерживать ее, а, полежав несколько минут один, тоже поднялся и стал одеваться.

– Где твоя зажигалка? Посвети, я не найду ремень, – сказала она, двигаясь в темноте.

Он посветил и увидел, что она стоит уже одетая, в полушубке.

– Твой ремень на кресле, – сказал он. – Я зажгу «катюшу».

– Еще лучше.

Он подошел к столу и зажег «катюшу». Ее ремень с пистолетом действительно лежал на кресле. Но Таня, взяв его в руки, не стала опоясываться, а положила перед собой на стол, опустилась в кресло и, глядя на стоявшего перед ней Синцова, глубоко вздохнула.

– Если б ты знал, какая я счастливая и какая усталая. Ноги подкашиваются.

– Ну и приляг здесь хоть ненадолго, вот так, одетая, – сказал Синцов, показывая на пустой диван Завалишина. – Не стесняйся. Все равно никто ничего не скажет.

– А я не стесняюсь. Просто мне надо идти. Вот если опоздаю к девяти, как обещала Рослякову, тогда будет стыдно. А так пусть говорят, что хотят. И ты что хочешь говори и что хочешь думай.

– А я сейчас сам не знаю, что думать о тебе, – сказал Синцов и, поколебавшись, добавил: – По-моему, я люблю тебя.

И она, заметив его колебание, чуть не спросила: «А что будешь делать со своей памятью, тоже не знаешь? Или уже придумал?» Чуть не спросила, потому что не могла примирить свое представление о нем с мыслью, что он мог так скоро забыть свою жену.