2666 - Роберто Боланьо

Хаас не понимал, как член может встать на жопу Фарфана или Гомеса. Он мог понять, если мужчина желал подростка, эфеба, но не понимал, как мужчина или его мозг мог отправлять сигналы в систему, чтобы кровь наполнила член, поднимая его — а ведь это совсем не просто, — при взгляде на дырку Фарфана или Гомеса. Вот животные, думал он. Мерзкие твари, что влекутся лишь к мерзости. Во снах он видел себя: как ходит по коридорам тюрьмы, мимо общих камер, и взглядом, подобным взгляду ловчей птицы, окидывает весь этот лабиринт храпа и ночных кошмаров, внимательно рассматривая все, что происходит в каждой камере, и он шел твердым шагом, пока наконец уже не мог идти, и останавливался на краю пропасти (ибо тюрьма его снов походила на замок, воздвигнутый на краю бездонной пропасти). Там, не способный отступить, он поднимал руки, словно взывая к небу (такому же черному, как и пропасть), а потом пытался что-то сказать, проговорить, о чем-то предупредить или что-то посоветовать легиону маленьких Клаусов Хаасов, но тут же понимал — или на мгновение его посещало ощущение — что кто-то зашил ему губы. Внутри рта, тем не менее, он подмечал нечто новое. Не язык и не зубы, а кусок мяса, который он пытался не проглотить, пока пальцами срывал нити. Кровь текла по подбородку. Десны немели, как под обезболивающим. Когда он наконец мог открыть рот, то выплевывал кусок мяса и потом на коленях в темноте искал его. Отыскав и тщательно ощупав, обнаруживал, что это пенис. Встревожившись, он тут же хватался за мошонку — а ну как там его нет? — но нет, член был на месте, а значит — тот пенис, что он держал в руках, принадлежал другому человеку. Кому же? — задумывался он, а по губам все еще текла кровь. Затем его смаривал сон, и Клаус сворачивался клубочком на краю пропасти и засыпал. Тогда ему снились другие сны.

Насиловать женщин и потом убивать их казалось ему привлекательней, более, так сказать, секси, чем пихать член в гнойную дырку Фарфана или полную говна дырку Гомеса. Если они продолжат потрахивать друг друга, я их убью. Так он временами думал. Сначала убью Фарфана, потом убью Гомеса, а ТТТ мне помогут: подкинут оружие и обеспечат алиби и логистику, а я выкину трупы в пропасть, и никто больше о них никогда не вспомнит.

Через две недели пребывания в тюрьме Санта-Тереса, Хаас выступил с тем, что можно было назвать его первой пресс-конференцией: на ней присутствовали четыре журналиста из столицы и представители практически всех газет штата Сонора. Во время интервью Хаас настаивал на своей невиновности и сказал, что во время допроса находился под действием психоактивных веществ, которые его силой заставили принять, чтобы сломить волю к сопротивлению. Он не помнил, как что-то подписывал, и уж точно не подписывал никакое чистосердечное признание, и указал, что если оно имеется, то было вырвано силой через четыре дня физических, психологических и «медицинских» пыток. Он предупредил журналистов, что вскоре в Санта-Тереса случится «нечто», и это докажет — он никого не убивал. В тюрьму, заметил Клаус, время от времени приходят очень интересные новости. Среди столичных журналистов сидел и Серхио Гонсалес. В этот раз он приехал не потому, что ему нужны были деньги и халтурка на стороне. Когда он узнал, что Хааса задержали, то поговорил с начальником отдела криминальной хроники и попросил в качестве личного одолжения разрешить ему осветить дело. Начальник не стал возражать и, когда выяснилось, что Хаас хочет поговорить с журналистами, позвонил Серхио в культурный отдел и сказал: хочешь ехать — езжай. Дело закрыто, сказал он ему, не очень понимаю, что тебя так в нем интересует. Серхио Гонсалес сам этого как следует не понимал. Чистая патология или уверенность, что в Мексике никогда ничего навсегда не закрывается? Когда импровизированная пресс-конференция завершилась, адвокат Хааса попрощалась со всеми, пожимая журналистам руки. Когда настала очередь Серхио, тот заметил, что она неприметно оставила в его руке бумажку. Он положил ее в карман. Выйдя из тюрьмы и ожидая такси, он ее рассмотрел. Там был только номер телефона.

Пресс-конференция Хааса вызвала в городе небольшой скандал. В некоторых газетах поинтересовались, с каких это пор заключенный может вызвать к себе прессу и говорить с ней из тюрьмы, словно бы это был его собственный дом, а не место, куда его определило государство и суд, дабы убийца заплатил за преступление или, как было сказано в материалах дела, отбыл наказание. Говорили, что мэр получил за это от Хааса деньги. Говорили, что Хаас — наследник, причем единственный, очень богатой европейской фамилии. Добавляли к этому, что у Хааса денег просто немерено и вся тюрьма Санта-Тереса к его услугам.

Тем вечером после пресс-конференции Серхио Гонсалес позвонил на номер, который ему оставила адвокат. Ему ответил Хаас. От неожиданности журналист не нашелся с ответом. Ну? — услышал он голос Хааса. У вас — телефон, проговорил Серхио Гонсалес. С кем я разговариваю? — спросил Хаас. Я один из журналистов, с которыми вы сегодня говорили. Из столицы, — уточнил Хаас. Да. А с кем вы думали поговорить? — спросил Хаас. С вашим адвокатом, признался Серхио. Ах вот оно что, отозвался Хаас. Некоторое время оба молчали. А знаете, я вам сейчас кое-что расскажу, сказал Хаас. Здесь, в тюрьме, в первые дни я боялся. Думал, другие заключенные увидят меня и бросятся мстить за этих бедных девочек. Для меня находиться в тюрьме было то же самое, что оказаться одному днем в полдень субботы в одном из этих районов — Кино, Сан-Дамиан, Лас-Флорес. Меня бы там линчевали. Кожу содрали живьем. Понимаете? Толпа, которая сначала оплюет, потом забьет ногами, а потом и кожу снимет. А я ничего даже сказать не смогу. А потом я вдруг понял — в тюрьме с меня никто не собирается снимать кожу. Во всяком случае, за то, в чем меня обвиняли. Интересно, почему бы это? — спросил я себя. Эти мужики что, такие бесчувственные, что на убийства им плевать? Нет. Здесь, кто-то в большей степени, а кто-то в меньшей, все очень чувствительны к тому, что происходит на воле, к тому, что можно назвать пульсом города. Что же происходит тогда? Я спросил у одного заключенного. Спросил, что он думает по поводу мертвых женщин, мертвых девочек. Тот посмотрел на меня и сказал: они же шлюхи. То есть они заслужили смерть? — спросил я. Нет, ответил заключенный. Они заслужили, чтобы их оттрахали столько раз,