Остров для белых - Михаил Веллер

Или: рубака и герой расстается с оружием, удаляясь от сражений и суеты, усталость рождает прозрение, он забирается в тихий сельский уголок, пашет землю и растит детей — и в старости, покуривая трубочку и глядя на играющих внуков, элегически вспоминает бурную молодость, и седая жена держит его за руку.

Пробит тоннель, и летит по нему свободно поток машин. Открыт новый континент. Построен город. Отражен напавший враг, похоронены павшие, и уцелевшие победители едут по домам восстанавливать свою страну. Расстались влюбленные — и десятилетия спустя, старые, жизнь прожита, встречаются случайно — и взгляд, рука, воспоминания, тихая старческая слеза, умиротворенная спокойная улыбка: спасибо за все, что было…

И даже! И даже!!! Когда гибнет цивилизация, рушится мир, варвары пируют на развалинах, осквернены храмы и поруганы женщины — жизнь продолжится! Останется память, и могилы героев и родных, и завтрашний день, и способность дышать, жить, любить и строить завтрашний день и завтрашний мир. А варвары… они через тысячу лет продолжат твою культуру и станут поклоняться ей, возведя себя в ее наследники, запомнив и почитая твоих друзей и соратников — героев великой старины.

Ну, так какой же смысл во всех этих концах? Если все они уже были — и понятно, какими они могут быть?..

Если впереди гибель страны. Гибель цивилизации, культуры, истории; гибель даже памяти. Гибель языка, народа и расы.

Боги, боги мои. Впереди гибель рода человеческого — он исполнил свое предназначение, создал новый вид существ — информационные и материально-энергетические системы — машины, роботы, компьютеры, могущественный и стремительно развивающийся Искусственный Интеллект: они будут переделывать мир, преобразовывать окружающее пространство, извлекая и вновь выделяя энергию, гораздо быстрее и эффективнее человечества. И человечество убежденно и с энтузиазмом заменяет себя ими — без принуждения, по доброй воле и собственному желанию, придумывая нелепые объяснения своим действиям, чтобы успокоить свою тревогу — тревогу самоубийцы.

И близок срок. Уже близок срок.

Дойдут ли когда-нибудь до человечества (какого человечества?..) книги Мелвина Баррета? Вернется ли блудный сын и герой, юный партизан, к своему отцу? Накроют ли организацию «киллеры-патриоты» или она разрастется и поглотит, втянет в себя ФБР, полицию, национальную гвардию и саму армию, наконец? Останутся ли осколки величайшего некогда государства разобщенными навсегда? Кого может интересовать теперь прозрение Джареда Симпсона, кому есть дело до некоей непонятной «холодной войны» между разными странами, исчезнувшими с карты давным-давно? Страсти и судьбы былых времен — есть ли им конец?

Конец романа подобен кромке корабельного флага: он бьется и трещит на ветру, его палит солнце и мочат дожди, прочнейшая флажная ткань истрепалась по краю, разлохматилась, разбилась на отдельные пряди и нити — они еще бьются и реют по ветру, щелкая и переплетаясь, эта бахрома гордого полотнища, символа силы. Ветхая распадающаяся бахрома трепещущей кромки флага — вот что такое конец романа.

Так что любая ровная обрезка всех судеб и линий сюжета искусственна и невозможна. В жизни так не бывает. Всегда продолжается: или прикурить новую сигарету, или еще кусок хлеба, когда проголодался, или выпить на поминках после похорон, или назавтра вставать, одеваться и добывать хлеб свой насущный — или даже, если ты ушел из петли под люстрой в свой последний полет, то еще везти тебя в морг, на вскрытие, транспорт, кладбище, могила, а кругом люди, и у них свои заботы не кончатся никогда.

Эта книга кончается каждый миг, когда ты отрываешь от нее глаза. Но продолжается вечно, пока ты ее помнишь.

Теперь мы будем драться в Агре, сказала Лела. Двадцатизарядный маузер Ли Ван-чуня не могло заклинить. Слава павшему величию! — сказал Атос. Никто никогда не умирает, подумал кубинец. Теперь в этой земле есть все, что надо для процветания: кровь, железо, дерьмо и деньги, сказал полковник. Старику снились львы. Это был просто кусок жизни, сказал Ситка Чарли.

Когда стало видно, что врагов прибывает все больше, и силы их неисчислимы. Когда на предложение условий мира надменно приказали: безоговорочная капитуляция. Когда в ответ полковник Тревис с презрительным лицом сделал первый выстрел из пушки. Когда над бескрайним лагерем врагов взвилось кроваво-красное знамя войны. Тревис выстроил немногочисленный гарнизон на плацу и саблей провел перед строем линию на песке.

— У нас мало шансов выстоять, — сказал он. — Но один шанс всегда есть. У нас мало шансов остаться в живых, но один шанс всегда есть, — повторил он. — У нас мало шансов одолеть тучу этой мрази, но один шанс всегда есть, — сказал он. — Господь справедлив. И победа всегда остается за тем, кто не щадит себя ради правого дела. Хотя ради этого иногда приходится погибать. Кто хочет остаться со мной и драться — за страну и свободу! — пусть перейдет эту черту. Кто не найдет в себе сил — пусть останется на месте; наказания не будет.

Прошли долгие две секунды — ровно та пауза, которая сама собой длится после приветствия командира и перед ответным рубленым криком строя. Но никакого крика, никакого ответа не последовало. Несколько сотен бойцов — ничтожная щепоть в океане войны — не в ногу, порознь, неторопливо и обыденно сделали несколько шагов вперед, причем передние оглядывались, чтобы задним тоже хватило места по эту сторону судьбы.

Полковник Боуи, задыхающийся и обессиленный лихорадкой, велел доставить себя в походной койке на плац и перенести через линию.

— Уж я-то точно остаюсь здесь, — прохрипел он, кашляя.

На месте остался один из всех. Седой старик в ветхом синем мундире.

— Мозес Роуз, — насмешливо спросил Дэви Крокетт, — ты, никак, собрался жить вечно? Вот так ты зарабатывал свой крест Почетного Легиона?

— Бог на стороне больших батальонов, — ответил Роуз. — Слишком часто я видел, как гибли храбрецы. Да и сам оставался в живых чудом. Наверное, мой запас храбрости уже израсходовался. Я дрался с Императором еще при Маренго, и при Аустерлице, и при Ваграме.

— Лейтенант Роуз, — Дэви Крокетт сплюнул табачную жвачку так энергично, что енотовый хвост на его знаменитой шапке мотнулся, — ты рассказывал и про Испанию, и про Россию. Ты тут много чего рассказывал, и везде-то ты сражался. Почему бы тебе не закончить жизнь как подобает офицеру Великой Армии и солдату великой свободной страны — на поле боя?

— Я брал Бехар вместе с Боуи, — сказал Роуз. — Я не трус. Боуи меня хорошо знает.

— Боуи лежит больной. Но лежит по эту сторону.

— Тревис сказал, что любой может не переступать черту, и я не переступил. Что ты хочешь?

— Чтобы ты знал: если спасешь свою шкуру — тебя будут звать «трус из Аламо».

— Я желаю вам победы, ребята. Вы даже не представляете, как я желаю вам победы. Но я не верю в нее. И поэтому не вижу смысла умирать зря. Я преклоняюсь перед вами. Я горжусь вами. Но здесь ничего нельзя сделать.