Другая музыка нужна - Антал Гидаш

1

Тамаш Пюнкешти пришел на работу ровно в семь утра. Заточил резцы, сверла и запустил станок. Все это он, впрочем, мог бы проделать даже с закрытыми глазами, такая выработалась у него сноровка. Но он не закрывал глаза, а, напротив, все поглядывал в распахнутое окно, радуясь, что перед ним большой кусок летнего синего неба и даже не один — в цеху было много окон.

Тамаш Пюнкешти только что вышел из тюрьмы.

Поначалу в прокуратуре решили припаять ему несколько лет, потом передумали: «Отправим лучше на фронт. Авось да свернет себе где-нибудь шею — на Добердо или на Сент-Мишеле». Но в конце концов пришли к тому, что самое разумное будет выпустить его на волю. Нет нужды, чтобы он на фронте разлагал солдат (а в этом никто не сомневался), чтобы к нему возрастал тревожный интерес в Союзе металлистов, особенно сейчас, в эти напряженные времена.

Его выпустят. Устроят на работу и будут глядеть за ним в оба!

И вот после двух с половиной лет тюрьмы Тамаша Пюнкешти призвали в армию и отправили работать в ремонтный цех машиностроительного завода — МАВа.

2

Подручный литейщиков Лайош Тоот — смирный человек. Если его не трогать, никогда не станет бунтовать; сорок лет проработает на одном месте, ни с кем не повздорит — ни с рабочими, ни с хозяевами; аккуратно будет платить членские взносы: несколько раз в году сходит на собрание, сядет где-нибудь в сторонке и внимательно выслушает докладчика; объявят демонстрацию — пойдет, но после первого же окрика: «Разойдитесь!» — задумается: а может, и вправду лучше домой уйти? По вечерам читает «Непсаву» — от доски до доски, даже объявления. По воскресеньям ходит с семьей в парк. Раз в месяц сводит жену в кино… Так и живет. А когда помрет, у могилы его будет петь рабочий хор, и в «Непсаве» напишут, что он был честным рабочим и товарищи считали его порядочным человеком.

Так вот, этот самый Лайош Тоот явился в ремонтный цех вместе с Флорианом Прокшем (Флориан уже давно бросил сапожное ремесло), и оба они остановились у станка Пюнкешти.

— Опять я к вам, товарищ Пюнкешти, — сказал Тоот. — Надо ж что-то предпринимать! Никак мы вас не поймем, Сами же писали письмо в «Непсаву», в тюрьму за него попали, а теперь будто и знать ничего не знаете и до союза вам дела нет.

Тамаш Пюнкешти молча возился у своего токарного станка. Знал, что за ним наблюдают. А ему было чего остерегаться. Даже с революционными социалистами наладил он связь с величайшей осторожностью. Боялся не за себя, а за товарищей, за тайную организацию, за тайную типографию (слово «нелегальный» в Венгрии тогда еще мало было в ходу), за русского товарища Владимирова, который организовал эту типографию. А ведь сколько листовок они уже успели выпустить! Пюнкешти помнил, как разволновался он в первый после тюрьмы день, когда прочел: «Доколе будем мы терпеть власть убийц и продажных тварей!..» Эту листовку выпустили в феврале. А в марте уже писали другое:

«Убит руководитель пролетарского движения Надьканижи. В Хорватии введено осадное положение. В Катарро и Пуле восстали матросы. Каждый десятый расстрелян. Больше сотни тысяч венгерских, австрийских и немецких солдат сражаются в Красной гвардии. Мы должны действовать!»

Тайная организация, выпуск прокламаций в Венгрии были в новинку — социал-демократическая партия к этому никогда не прибегала.

…Тамаш Пюнкешти молчал. Флориан тоже. Обоим было твердо сказано вести себя смирно. Тем более сейчас, когда Йошке Франку удалось бежать и он скрывается. Того и гляди, «провалишь» и квартиру на улице Сазхаз и тех людей, о которых еще никто ничего не знает.

Флориан, правда, был недоволен таким решением и все жаловался Пюнкешти, когда они оставались вдвоем:

— Сам же я распространял листовки, в которых было написано: «Не бывать миру, пока мы не последуем примеру русского пролетариата…» А теперь я же и сиди смирно и ни черта не делай.

— Флориан, самое большое, что вы можете сейчас, — это ничего не делать! Поняли?

— Понял. Да только это очень трудно.

— Мне тоже, — ответил Пюнкешти.

…И вот Флориан привел все-таки Лайоша Тоота к Пюнкешти.

А Тоот с упрямством кроткого человека настойчиво твердил свое:

— Товарищ Пюнкешти, я ведь не про то говорю, чтоб всю страну перевернуть. Я об этом и не думаю.

«А я думаю!» — сказал про себя Пюнкешти.

— Только одного и хочу: чтобы платили в час не девяносто филлеров, а крону шестьдесят. Поймите же… С голоду подыхаем…

— Понимаю…

— О том, чтоб одежду купить, я уже и думать забыл. Вон в каких отрепьях хожу. Сами поглядите! Но вот уже совсем не дело, чтобы я и моя семья с голоду подохли. Получаем десять крон в день. Ну что на них сделаешь?.. Сами посчитайте… Килограмма мяса на эти деньги не купишь… А ведь и молоко нужно, и хлеб, и сахар, и керосин, и мясо, и дрова… Да еще и за квартиру плати… Откуда ж деньги взять? Я уж и курить бросил, только если случится на улице окурок подобрать… Это я-то, подручный литейщика! Ну, разве не позор!..

Лайош Тоот обеими руками ухватился за токарный станок, словно боясь, что он вместе с Пюнкешти отвернется от него.

— У меня трое детей… Что ж, руки наложить на себя прикажете?.. Знаете вы Ференца Завади?.. Так вот он сказал… — Тоот ближе склонился к Пюнкешти, — что возьмет да и пристукнет директора… А ведь Завади из Ференцвароша, там, сами знаете, народ какой… Ему и взаправду недолго пристукнуть…

— Ерунда!

— Так что же нам делать?

— А что вы делали, когда требовали повысить заработную плату?

— Бастовали.

— Ну и за чем же дело стало?

— Так ведь на фронт погонят. Мы-то считаемся призванными в армию, и бастовать нам запрещено.

— Знаю… Ну и что же?

— Да вот… А я ведь запретными делами еще никогда не занимался! — простодушно признался Лайош Тоот.

— И очень жаль! — взорвался вдруг Флориан.

Пюнкешти понял: сейчас он выпалит: «Пускай Завади пристукнет директора!.. А мы такую стачку устроим, что весь завод полетит вверх тормашками!..»

Но Пюнкешти не дал ему произнести ни слова.

— Флориан, не перебивайте! Продолжайте, товарищ Тоот.

— Знаете, есть у меня сынок. Четыре годика ему. А глазищи с кулак, да черные как уголь!.. И чтоб такой мальчонка голодал?! — горестно заключил Тоот. — Остальные-то ребята у меня постарше, им уже и объяснить можно, а