Ужас на поле для гольфа - Сибери Куинн

Его встретил взрыв презрительного смеха.

– Думаешь, ты сможешь победить меня такой игрушкой? – вопросил собеседник. – Мой страж у входа поддался вашим прелестям – он был никчемным слабаком. Его вы прошли, но не меня. А теперь – умри!

Из-под рясы он выхватил длинный меч, круто повернул лезвие в трехкратном взмахе и ударил прямо в голову де Грандена. Казалось, почти чудом, француз избежал удара, уронил свой бесполезный шип терновника и выхватил из кармана крошечный предмет, похожий на ручку. Уклоняясь от разрушительных ударов врага, де Гранден мгновенно размял капсулу в ладони, отвинтил крышку и, внезапно изменив тактику, двинулся прямо на своего врага.

– Ха, мсье из Огня, вот огонь, о котором ты не знаешь! – закричал он, вскидывая странную ручку и продвигаясь в досягаемость меча другого.

Я смотрел с открытым ртом. Приготовившись к следующему удару своим могучим мечом, латник мгновение колебался, удивившись, – и, наконец, ужасный страх исказил его худые, хищнические черты. Подняв меч, он слабо опустил его; силы его закончились; смертельная сталь грохнулась об пол, прежде чем он смог вонзить ее в грудь маленького француза.

Человек в капюшоне, казалось, истончался; его высокая, мощная фигура, которая была вдвое выше де Грандена, теряла плотность, как ранний утренний туман, медленно растворяющийся под жаркими лучами восходящего солнца. Позади, сквозь него, я мог смутно видеть очертания оскверненного алтаря и простертой женщины перед его ступенями. Теперь объекты на дальнем плане становились более понятными и четкими. Фигура латника перестала быть материальной, и тварь во плоти, крови, стали и в рясе монаха превратилась в несуществующий призрак, как растаявшее облако. Он уже состоял из эфемерных светящихся паров, которые постепенно дезинтегрировались в фосфоресцирующие клочки синего тумана. Затем и они растаяли, обратившись в ничто.

Подобно теням, брошенным от лесных деревьев, когда луна находится в зените, двойной ряд мужчин смешался, пока де Гранден сражался с их лидером. Теперь, когда их командир исчез, они в панике сбились в кучу и ретировались во тьму, но Жюль де Гранден бросился за ними, как пущенная стрела.

– Ха, отступники, – насмешливо позвал он, продвигаясь все ближе и ближе, – вы, которые крадут беспомощных мальчиков-младенцев из объятий grand-mères[316], чтобы принести их в жертву на ваш алтарь, вам нравится праздник от Жюля де Грандена? Вы, кто алкал кровь младенцев, выпьете смесь, которую я приготовил! Дураки, насмехающиеся над Богом, где теперь ваше божество? Позовите ее, позовите Киферу! Pardieu, я не боюсь ее!

Как это произошло с господином, так было и с подчиненными: ближе и ближе де Гранден подступал к борющейся массе деморализованных людей, расплавляющихся как лед под раскаленным железом. Сначала они размахивали мечами и сражались, взывая к помощи нечестивого божества; потом растворялись в туманном паре, бесцельно плавали в неподвижном воздухе, а затем исчезали в небытие.

– Итак, друг мой, это сделано, – заявил де Гранден после сражения, так же, как, возможно, объявил бы о завершении ужина. – Теперь займемся мадемуазель О’Шейн, друг мой Троубридж. Пойдемте, отыщем ее одежду – она должна быть где-то здесь.

За алтарем мы нашли ночной халат и неглиже Данро, лежащие на площадке, где она сняла их, прежде чем отправиться на выход между поднятыми мечами. Осторожно, как нянька, заботящаяся о малыше, маленький француз поднял бесчувственную девушку от алтаря, накинул на нее одежды и взял на руки.

Плачущий крик, постепенно нараставший до возмущенного рева, эхом отдавался и отражался в сводчатых стенах, и де Гранден передал безжизненное тело девушки в мои руки.

– Mon Dieu! – воскликнул он. – Я забыл! Le petit garçon![317]

Когда он приблизился к стене, он нашел маленького мальчика. Слезы удивительного размера текли по его толстым щекам, когда его маленький рот широко раскрылся и издал ужасный вопль.

– Holà, моя капусточка, mon brave soldat![318] – успокаивал де Гранден, протягивая руки к плачущему мальчику. – Пойдем со мной. Пойдем, мы тепло укутаем тебя, а завтра утром вернем тебя в объятия твоей матери.

Задыхаясь под моей ношей, потому что она была нелегкой, я поднимался с Данро О’Шейн по бесконечным извилистым ступеням.

– В таком случае предписан морфин, если я не ошибаюсь, – заметил де Гранден, когда мы уложили девушку на ее кровать.

– Но у нас нет… – начал было я, только чтобы вызвать его усмешку.

– О, но у нас есть, – возразил он. – Я предвидел, что нечто, вроде этого, вероятно, произойдет, и взял некоторое количество препарата вместе со шприцем из вашей операционной, прежде чем мы покинули дом.

Управившись с наркотиком, мы отправились в нашу спальню. Маленький мальчик, спеленутый одеялами, крепко держался в объятиях Грандена. Перед этим мы зашли в студию Данро, зажгли несколько свечей и осмотрели ее работу.

На ее мольберте была видна довольно маленькая сцена: маленький мальчик кричал и улыбался на коленях матери, гордый и счастливый отец стоял рядом, а на переднем плане группа грубых крестьян преклонила колена в счастливом обожании.

– Как бы то ни было, «воздействие», похоже, оставило ее, прежде чем мы спустились по этим секретным лестницам! – воскликнул я, умиленно разглядывая рисунок.

– Вы так думаете? – спросил де Гранден, наклонившись ближе, чтобы осмотреть картину. – Посмотрите, пожалуйста, друг мой!

Подняв глаза на несколько дюймов от доски, на которой была нарисована рождественская сцена, я увидел другую картину, настолько слабую, что ее вряд ли можно было найти, если не искать специально. Набросанная резкими, неровными линиями, она изображала другую сцену: стены сводчатой часовни с рядами вооруженных людей, двое из которых держат детское тело горизонтально перед алтарем, и женщина, одетая только в свои длинные распущенные волосы, погружает в тело маленького человечка лезвие, пронзая его сердце.

– Господи! – в ужасе воскликнул я.

– Вот именно, – согласился Жюль де Гранден. – Добрый Господь вдохнул талант в руки бедной девушки, но силы тьмы продиктовали этот набросок. Возможно, – я не могу сказать точно, – она нарисовала и картину, которую мы видим здесь. И хорошая картина была раньше слабой, но когда я поверг злодеев, злая сцена почти исчезла, а добрая стала преобладающей. Это возможно, и… nom d’un nom!

– Что такое? – потребовал я, когда он повернулся в смятении ко мне и сунул спящего ребенка в мои объятия.

– La chauve-souris – летучая мышь! – воскликнул он. – Я забыл о страданиях меньших перед страданиями больших. Возьмите маленького человечка в нашу комнату и убаюкайте его, друг мой. А я спущусь по этим десятиметровым окаянным лестницам в ту недолговечную и проклятую часовню и освобожу бедное животное от страданий!