Собрание сочинений в 9 тт. Том 8 - Уильям Фолкнер

Монтгомери Уорда будет судить Лонг, а когда судья Лонг увидит хоть одну такую картинку, не говоря уж о целом чемодане, мне даже Монтгомери Уорда жалко станет. Вы не забыли, что было в прошлом году с Уилбером Провайном?

Уилбер Провайн тоже жил на Французовой Балке. Рэтлиф сказал, что на самом деле он был Сноупс; и когда провидению стало ясно, что Эк Сноупс не оправдает свою родословную и семейные традиции, оно выудило откуда-то Уилбера Провайна, дабы заполнить пустоту. У Провайна был самогонный аппарат в овраге, около родника, в полутора милях от дома, и от задней двери его дома до родника была протоптана тропа глубиной в добрых шесть дюймов, по которой он целых два года дважды в день ходил туда, покуда его не накрыли и не привели в федеральный суд, и когда адвокат задавал ему вопросы, у него был такой удивленный и невинный вид, словно он никогда в жизни не слыхал слова «самогон», и он сказал: нет, он никогда и не слыхивал, чтоб на десять миль в округе был самогонный аппарат, не говоря уж о тропинке, которая вела от задней двери его дома, и сам он десять лет не ходил к этому ручью даже на охоту или на рыбалку, потому что он христианин и считает, что ни один христианин не должен губить божьих тварей, а рыбой он объелся, еще когда ему было восемь лет, и с тех пор в рот ее не берет.

А потом судья Лонг спросил его, как он объяснит, откуда взялась эта тропинка, и Уилбер поглядел на судью Лонга, моргнул раз или два и сказал, что не имеет никакого понятия, разве только, может, жена ее протоптала, таская воду из родника; а судья Лонг (у него хоть и была такая короткая фамилия, а сам он был шести с половиной футов росту и нос, казалось, составлял одну шестую этой длины), перегнувшись через стол, с очками на кончике носа, некоторое время смотрел на Уилбера, а потом сказал: — Я вас упеку на каторгу, но не за то, что вы делали виски, а за то, что позволяли своей жене таскать воду за полторы мили. — Вот с кем Монтгомери Уорду предстояло иметь дело в суде, и, казалось бы, всякий в округе Йокнапатофа, не говоря уж о городе Джефферсоне, слышал эту историю. Но мистер Сноупс, казалось, ее не слышал. Потому что у него даже челюсти перестали работать.

— Говорят, судья Лонг дал ему пять лет, — сказал он. — Может, лишние четыре года как раз и были за тропинку.

— Возможно, — сказал дядя Гэвин.

— Пять лет, верно? — сказал мистер Сноупс.

— Верно, — сказал дядя Гэвин.

— Пусть мальчик выйдет, — сказал мистер Сноупс.

— Нет, — сказал дядя Гэвин.

Теперь челюсти мистера Сноупса снова заработали. — Пусть выйдет, — сказал он.

— Я тоже думаю о Джефферсоне, — сказал дядя Гэвин. — Вы вице-президент банка полковника Сарториса. Я ведь даже и о вас думаю.

— Премного благодарен, — сказал мистер Сноупс. Теперь он ни на что не глядел. Времени он зря не терял, но и не торопился; он просто встал, взял со стола свою новую черную шляпу, надел, пошел к двери, открыл ее и даже тогда не остановился, а только словно бы переступил с ноги на ногу и сказал, так же ни к кому не обращаясь, как ни на кого не смотрел: — До свиданья. — А потом вышел и закрыл за собой дверь.

Тогда я сказал: — Что… — И запнулся, и мы с дядей Гэвином оба поглядели на дверь, а она снова открылась, или, вернее, начала открываться, растворилась примерно на фут, а оттуда ни звука, а потом мы увидели щеку и глаз Рэтлифа, а потом и сам Рэтлиф вошел, вступил в кабинет, подошел бочком к столу, все так же бесшумно.

— Я опоздал или, наоборот, пришел слишком рано? — спросил он.

— Ни то, ни другое, — сказал дядя Гэвин. — Он, видно, спохватился, передумал. Что-то случилось. Все пошло вкривь и вкось. А сначала как будто все шло правильно. Вы же знаете: тут, мол, дело не во мне и, уж во всяком случае, не в моем родиче. Знаете, что он сказал?

— Откуда же мне знать? — сказал Рэтлиф. — Вот сейчас и узнаю.

— Я сказал: «Давайте-ка разберемся. Я хочу отправить его в тюрьму». А он: «И я тоже»…

— Так, — сказал Рэтлиф. — Дальше.

— …»не во мне дело, не в моем родиче», — сказал дядя Гэвин. — «Дело в Джефферсоне» — так что после этого он должен был начать грозить. Но только он не грозил…

— Почему грозить? — сказал Рэтлиф.

— Порядок такой, — сказал дядя Гэвин. — Сперва лесть, потом угроза, потом взятка. И Монтгомери Уорд так же пробовал.

— Это вам не Монтгомери Уорд, — сказал Рэтлиф. — Будь Монтгомери Уорд Флемом, эти картинки никогда бы не увидели Джефферсона, а уж Джефферсон и подавно их не увидел бы. Но нам нечего беспокоиться, что Флем умнее Монтгомери Уорда; почти всякий в городе его умнее. А беспокоиться надо о том, кто еще может оказаться глупее его. Ну, а потом что?

— Он ушел, — сказал дядя Гэвин. — А ведь совсем уж было собрался начать. Просил даже, чтобы Чик вышел. А когда я сказал «нет», он взял шляпу, сказал «Премного благодарен» и вышел, словно заглянул сюда, только чтобы попросить прикурить.

Рэтлиф моргал, глядя на дядю Гэвина. — Значит, он хочет, чтоб Монтгомери Уорд попал в тюрьму. Только не хочет, чтоб при таких обстоятельствах, как сейчас. А потом передумал.

— Из-за Чика, — сказал дядя Гэвин.

— Потом он передумал, — сказал Рэтлиф.

— Вы правы, — сказал дядя Гэвин. — Это потому, что он знал — раз я отказался выслать Чика, значит, отказался от взятки.

— Нет, — сказал Рэтлиф. — Для Флема Сноупса нет на свете человека, которого нельзя так или иначе купить; нужно лишь одно — найти, чем его купить. Только отчего же он передумал?

— Вот именно, — сказал дядя Гэвин. — Отчего?

— О чем вы говорили, когда он попросил, чтобы Чик вышел?

— О тюрьме, — сказал дядя Гэвин. — Я же вам только что сказал.

— Об Уилбере Провайне, — сказал я.

Рэтлиф поглядел на меня. — Об Уилбере Провайне?

— Об его самогонном аппарате, — сказал я. — Об этой тропинке и о судье Лонге.

— Ах так, — сказал Рэтлиф. — Ну а потом что?

— Ничего, — сказал дядя Гэвин. — Он только сказал: «Пусть мальчик выйдет», — а я сказал…

— Нет, это потом, — сказал я. — А сначала мистер Сноупс сказал насчет срока в пять лет, что, может, лишние четыре года были за тропинку, а ты сказал: «Возможно», а мистер Сноупс