Тайны Удольфского замка - Анна Радклиф

— А я помню, — сказала та же монахиня, что вмешалась в разговор, звали ее сестрой Агнесой.

— Значит, вы знакомы со всеми обстоятельствами дела, — обратилась к ней м-ль Фейдо, — и можете судить, был маркиз преступен, или нет, и в чем состояло злодеяние, в котором его обвиняли?

— Да, — отвечала монахиня, — но кто дерзнет выпытывать мои мысли, кто дерзнет силою исторгать мое мнение? Один Господь ему судья, и к этому Судье он призван…

Эмилия с изумлением переглянулась с сестрой Франциской.

— Я просто спросила вашего мнения, — кротко заметила м-ль Фейдо, — если предмет этот вам неприятен, я могу не касаться его.

— Неприятен! — с горячностью воскликнула монахиня, — мы пустые болтуны, мы не взвешиваем значения произносимых слов; неприятен — это жалкое слово. Я пойду помолиться!

С этими словами она встала и, глубоко вздохнув, вышла из комнаты.

— Что это значит? — спросила Эмилия, как только она удалилась.

— Ничего особенного, — отвечала сестра Франциска, — на нее это часто находит; но в ее словах нет никакого смысла. Ее рассудок по временам приходит в расстройство. Разве вы раньше никогда не видели ее такой?

— Никогда, — сказала Эмилия. — Правда, иной раз мне казалось, что в глазах ее светится печаль и даже безумие… Но в речах ее я ничего не замечала. Бедняжка, я помолюсь за нее!

— Ваша молитва сольется с нашими, дочь моя, — заметила аббатиса, — Агнеса нуждается в молитвах!

— Матушка, — обратилась м-ль Фейдо к аббатисе, — а каково ваше мнение о покойном маркизе? Странные происшествия в замке до такой степени раззадорили мое любопытство, что вы мне простите мои расспросы… В чем состояло возводимое на него преступление и на какое наказание намекала сестра Агнеса?

— Мы должны быть осторожны, выражая свое мнение о таком щекотливом предмете, — проговорила аббатиса сдержанным, но торжественным тоном. — Я не возьму на себя произносить приговор над покойным маркизом и догадываться, в чем состоял его грех. Что касается наказания, на которое намекала сестра Агнеса, то мне о нем ничего не известно. Вероятно, она подразумевала жестокое наказание, происходящее от угрызений совести. Берегитесь, дети мои, навлечь на себя такое страшное наказание — это не жизнь, а чистилище! Покойную маркизу я хорошо знала; она была образцом всех добродетелей; даже наш святой орден не краснея мог бы следовать ее примеру. В нашей святой обители погребены ее смертные останки, а небесная душа ее, без сомнения, вознеслась в обители горние!

В то время, как аббатиса произносила эти слова, прозвучал колокол к вечерне, и она встала.

— Пойдемте, милые дети, — произнесла она, — и помолимся за несчастных; пойдемте, покаемся в своих собственных грехах и постараемся очистить души свои, чтобы быть достойными небес, куда «она» призвана.

Эмилия была тронута торжественностью этого обращения и, вспомнив отца своего, тихо проговорила:

— Небес… куда и он призван!

Она подавила тяжкий вздох и последовала за игуменьей и монахинями в часовню.

Граф де Вильфор наконец получил письмо от своего авиньонского адвоката, который вполне одобрял намерение Эмилии предъявить в суд свои права на поместья покойной г-жи Монтони; около того же времени прибыл нарочный от г. Кенеля с вестями, которые устраняли необходимость прибегать к содействию закона, так как оказывалось, что единственного лица, имеющего возможности тягаться с Эмилией из-за поместья, уже не было в живых. Один хороший знакомый Кенеля, постоянный житель Венеции, написал ему о кончине Монтони. Последнего судили вместе с Орсино, как его сообщника по делу об убийстве венецианского сенатора. Орсино был признан виновным, осужден на казнь и колесован; но так как не имелось никаких улик для обвинения Монтони и его сотоварищей, то они все были освобождены, исключая одного Монтони. Сенат признал его личностью чрезвычайно опасной и тотчас же издал новый приказ арестовать его и заключить в тюрьму, где он и покончил жизнь каким-то таинственным, подозрительным образом: думали, что он отравился. Источник, из которого Кенель получил эти сведения, не позволял сомневаться в их достоверности. Он писал Эмилии, что теперь ей остается только предъявить свои права на наследство после покойной тетки, чтобы тотчас же вступить во владение им. Он изъявлял готовность оказать ей содействие в исполнении необходимых формальностей. Кстати, срок отдачи внаймы имения Эмилии, «Долины», уже почти истек, и Кенель советовал Эмилии, когда она отправится туда, заехать в Тулузу повидаться с ним. Он обещал, что постарается избавить ее от затруднений по части судебной процедуры, в которой она, конечно, ничего не смыслит. По его мнению, ей следует быть в Тулузе не позже, как недели через три.

Счастливый поворот в денежных обстоятельствах Эмилии, по-видимому, и был причиной такой внезапной любезности г. Кенеля к своей племяннице; разумеется, он питал больше уважения к богатой наследнице, чем когда-то чувствовал сострадания к бедной обездоленной сироте.

Удовольствие, с каким Эмилия встретила эти известия, было несколько затуманено мыслью, что тот, ради кого она когда-то жалела о неимении состояния, уже недостоин разделить с нею эти блага; но, вспомнив дружеские наставления графа, она подавила это печальное размышление и старалась чувствовать только благодарность за неожиданное богатство, свалившееся ей с неба. Более всего радовало ее то, что «Долина», ее родной дом, дорогое пепелище, где жили ее родители, опять вернется к ней. Там она намеревалась поселиться; хотя дом в «Долине» не мог сравниться с тулузским замком, который превосходил его и размерами и роскошью, но прелестное местоположение отцовского дома и нежные воспоминания, витавшие в его стенах, были дороже ее сердцу, чем роскошь и тщеславие. Она немедленно написала г. Кенелю письмо, в котором благодарила его за деятельное участие к ее интересам и обещала в условленное время приехать в Тулузу для свидания с ним.

Когда граф де Вильфор с Бланш посетили Эмилию в монастыре, чтобы сообщить ей советы, полученные от адвоката, Эмилия передала ему содержание письма г. Кенеля; граф выразил ей искреннее поздравление по этому случаю, но она заметила, что, как только с лица его сошло выражение удовольствия по поводу ее успеха, оно опять приняло сумрачный, озабоченный вид. Она тотчас же осведомилась о причине его расстройства.

— Моя озабоченность — не новость, — отвечал граф, — я измучен и раздосадован расстройством и тревогой, водворившимися у меня в доме, по милости этих глупых суеверий. Ходят какие-то праздные толки, и я не могу ни опровергнуть их, ни признать их правдой. Кроме того, я беспокоюсь за этого бедного малого Людовико; до сих пор мне не удается напасть на его след. Весь замок до малейших закоулков, все окрестности были обысканы, а дальше я решительно не знаю, что делать, так как обещал выдать крупную награду тому, кто его отыщет. Ключи от северных комнат я постоянно держу при себе и сегодня же ночью намерен сам караулить в этих покоях.