Завет воды - Абрахам Вергезе

Слышал бы Ленин, как отец защищает его.

Анна уходит купаться, Мариамма остается одна в темной кухне, благоухающей ароматами и воспоминаниями. Она вспоминает, как однажды Дамодаран приник свои древним глазом к окошку, а Большая Аммачи, притворно рассердившись, бранила его. В ту неделю, когда умерла бабушка, Дамо пропал в джунглях. Они узнали об этом много позже от Унни, который несколько недель тщетно дожидался слона в лесной хижине. Дамо, без сомнения, ушел за компанию с Большой Аммачи. Унни был абсолютно раздавлен. Мариамма находит спички и зажигает одну из любимых бабушкиных масляных ламп размером с ладонь, она всегда брала такую с собой в спальню. Мариамма, не смущаясь и не сдерживаясь, горько плачет, вспоминая родное лицо, озаренное мягким светом лампы. Но бабушка всегда рядом — это слезы о прошлом, о тех безмятежных временах, когда они сидели тут вместе и бабушка кормила ее, ласкала, и баловала, и развлекала разными историями, и Мариамма знала, что в ней души не чают.

Перед тем как идти к отцу в кабинет, Мариамма берет себя в руки. Как же она соскучилась по запаху старых газет и журналов и самодельных чернил! И по родному запаху папиного сандалового мыла и травяной зубной пасты, и по священному часу в конце каждого дня, когда папа читал ей вслух. Неужели нужно обязательно оставить что-то или лишиться чего-либо, чтобы по-настоящему оценить? Но сегодня рассказчиком будет она — отец изголодался по ее медицинским историям, жаждет услышать все подробности, с нетерпеливым любопытством стремясь, как мотылек, ко всему, что сияет новыми знаниями. И она уступает, описывая ему все подробности своей жизни… за исключением Бриджи.

Когда они уже собираются идти спать, отец замечает:

— Как тяжело, должно быть, каждый день видеть страдания. Я бы не смог. Только удача и милость Божья хранят нас от таких напастей. Как же нам повезло, да?

Удивительно, откуда такое чувство у человека, на долю которого выпало столько страданий.

— Аппа, стыдно признаться, но я частенько принимаю это как должное. Раньше я боялась заболеть. А сейчас мы все настолько сосредоточены на болезнях других, что порой человек даже не замечает, что сам болен. Когда я прихожу домой с дежурства в роддоме или в хирургии, могу думать только о том, как бы поскорее поесть и не ждет ли меня письмо в почтовом ящике. Мне кажется, все врачи живут в иллюзии, что мы заключили сделку с Богом. Мы лечим больных, а взамен нас щадят.

— Кстати, это напомнило мне… — говорит отец, протягивая ей лист бумаги. — Наткнулся в одной из книг, клятва Парацельса. И сразу сказал себе: «Я должен переписать это для Мариаммы». — Обычно у отца неразборчивый почерк, но здесь буквы как будто напечатаны на машинке. — Подумал, что я хочу, чтобы моя Мариамма стала именно таким врачом.

Она читает: «Любить больных, всех и каждого, как своих родных».

Ночью она спит в кровати Анны-чедети в старой спальне около кладовой, уютно устроившись в обнимку с женщиной, которая кормила ее грудью, которая была для нее такой же матерью, как и для своей Ханны. Анна признается, что у Джоппана были тяжелые времена. Игбал хотел уйти на покой, покончить с делами. Джоппан выкупил у него бизнес, взял кредит в банке, но чтобы выплатить, ему пришлось работать вдвое больше, расширить сеть маршрутов, брать столько заказов, сколько предлагали. Анна рассказывает, что он щедро платил своим работникам — в конце концов, он ведь был одним из них. Но и обращался с ними сурово. Накануне Онама, в самое горячее время, лодочники и грузчики объявили забастовку. Они требовали свою долю в компании. Джоппан пытался урезонить их. Мол, а не хотят ли они заодно взять на себя и часть его долгов? Но они его не слушали. Он чувствовал, как будто его предали.

— Помнишь того члена Партии, за которого он агитировал и которого благодаря его помощи избрали от нашего округа? — рассказывает Анна-чедети. — Так вот, и этот тип, и его Партия встали на сторону работников. Лучше, мол, пожертвовать одним голосом Джоппана, чем голосами всех рабочих. Тогда Джоппан уволил всех и попробовал нанять других. Его бывшие работники потопили одну из барж и подожгли склад. Но Джоппан, вместо того чтобы уступить их требованиям, закрыл дело. И позволил банку все отобрать. Не знаю, сколько денег он сумел накопить, но мне тревожно.

Мариамма надеется, что по крайней мере его семья не будет голодать — Аммини зарабатывает продажей соломенных панелей и циновок. И у них есть земля. Поди, наверное, тоже поможет, она ведь уехала к мужу в Шарджу. Но дело не в этом — не так представлял себе Джоппан свою жизнь. Странно, что отец об этом ни словом не обмолвился. Может, считал себя обязанным защищать друга.

Утром, прихватив тхорт, Мариамма отправляется прогуляться. Хочет взглянуть, как идет строительство больницы, но сначала задерживается у Гнезда. Вдыхает сухой древесный запах. Солнечную сторону игриво обвили буйно разросшиеся лианы. Мама так и задумала? Что природа сама будет обновлять и изменять Гнездо с каждым годом и с каждым сезоном? Две низенькие табуретки по-прежнему стоят внутри, и она усаживается, упираясь коленями в подбородок, и вспоминает Поди, которая всегда сидела напротив. Они играли в шашки или по очереди тарахтели «а-что-я-тебе-расскажу» — делились подслушанными секретами, которые, по мнению взрослых, не предназначались для их ушей. Иногда Мариамма приходила сюда одна и представляла, что на соседней табуретке сидит мама. Что они вместе пьют чай и говорят о жизни.

По пути к каналу ее ждет Каменная Женщина. Они с Поди нашли ее совершенно случайно, почти полностью скрытую диким виноградом и зверобоем. Мариамму с первого взгляда поразила ее мощь, ее безликая мистическая сила. Рядом с ней она чувствовала себя совсем крошечной. И до сих пор так чувствует. Отец сказал, что это скульптура, которую мама выбросила. Они с Поди расчистили скульптуру и полянку вокруг, посадили там бархатцы. Мариамма всегда думала, что Каменная Женщина — это еще одно воплощение ее матери, отличное от той, что улыбается ей с фотографии в ее комнате. В детстве она ложилась на спину Каменной Женщины