Завет воды - Абрахам Вергезе

еще не в курсе, раньше, чем узнает мать. Мужья идиоты, они вообще ничего не понимают, на них плевать. Но Акила никогда не ошибается. Тело само рассказывает мне. Щеки, цвет кожи, и́тэ-а́тэ[241]. Слово даю, ты не беременна. Ты мне веришь? Нет, конечно! Тогда давай сделаем анализ, но только чтобы ты не волновалась, ясно?

Акила сама берет у нее кровь.

— Я отправлю в лабораторию под другим именем. Но все будет в порядке, ма. Беременность в голове, а не в матке. — Она делает паузу, чтобы подчеркнуть следующую фразу: — На этот раз. Но в следующий раз может быть и в матке. Так что в следующий раз думай головой.

глава 68

Гончие небес

1973, Парамбиль

С получением отрицательного анализа на беременность ее «утренние недомогания» мгновенно прекращаются. Мариамма чувствует себя как приговоренный, которого вдруг помиловали. Она пребывала в абсолютном ступоре перед перспективой стать незамужней матерью-одиночкой ребенка, чей отец — наксалит, которого никогда больше не увидят живым.

И ей слишком стыдно второй раз признаться сестре Акиле, что она расстроена. Почему она не забеременела? С ней что-то не так? Неужели ее ночь с Ленином не произвела впечатления на вселенную? Но ведь такая любовь, как у них, первая близость, должна оставить след. Это неразумно, Мариамма понимает, но мысль не оставляет ее, даже когда она собирается на рождественские каникулы. Наконец-то Мариамма едет домой, давно пора.

Когда она впервые видит Парамбиль, то поражается его безмятежности, столь далекой от ее собственного хаоса минувших двух лет. Над трубами курится дым от никогда не гаснущих очагов. И вот там, на веранде, стоит отец, а рядом с ним Анна-чедети, как будто так и стояли, не двигаясь с места, с того самого дня, как уехала Мариамма. Отец стискивает ее в объятиях так сильно, что даже дышать трудно.

— Муули, без тебя как будто часть меня тоже пропала, — шепчет он.

В его руках по-прежнему спокойно и безопасно, как в детстве. Потом настает черед Анны-чедети душить девочку в объятиях. Они оба заметили шрам на лбу, хотя тот и поблек. Мариамма винит во всем скользкий пол в лаборатории, где она упала и порезалась разбитым стеклом. Почти правда, если опустить контекст.

Призраки бабушки и Малютки Мол витают рядом, напоминая о ее целях, о том, зачем она отсюда уехала. Все, чем она стала, все, к чему стремится, началось в этом доме и его любящих обитателях. После похорон Мариамма приезжала сюда из Альюва-колледжа еще только один раз, незадолго до начала учебы в Медицинской школе. Тогда все были подавлены и печальны и еще не оправились от горя. Но сейчас она видит, что отец и Анна-чедети научились жить с этой потерей, они погрузились в новые хлопоты. А вот Мариамме от этого лишь виднее отсутствие двух любимых опор родного дома — как прореха в ткани, которую никто больше не замечает.

Анна приготовила ее любимое меен вевичатху в соусе таком густом, что ложка стояла.

— Вчера торговка приходила. Старуха собственной персоной — не невестка. И в корзинке у нее была одна-единственная рыбина, вот эта самая а́воли[242]. Она сказала: «Скажи Мариамме, что я принесла эту красотку специально для нее. Скажи, у меня страшно болят шея и руки, от плеч до пальцев. Пилюли ваидьяна не помогают совсем. Лучше бы я их в реку выбросила, да боюсь, рыба подохнет».

Мариамма живо представляет старушку с иссохшими, морщинистыми руками, как будто под кожу ее навеки вросла чешуя, сыплющаяся из корзинки на голове. Теперь подарок торговки красуется в глиняном горшке Большой Аммачи, превращенный в плавающее в красном соусе филе; белая мякоть тает на языке, а карри окрашивает алым рис, ее пальцы и фарфоровую тарелку.

Отцу не терпится поделиться новостями, которые для Мариаммы вовсе не новы. Она чувствует напряжение, витающее над столом, только усиливающееся от папиных попыток сделать вид, что все в порядке. Он ждет, пока дочь доест.

— Муули, я должен рассказать тебе кое-что, что тебя огорчит. Господь свидетель, мы только об этом и говорим. (Анна, прибиравшая со стола, отставляет посуду и садится рядом.) Ленин пропал. Ты знала?

— Я волновалась. Он вдруг перестал писать мне. — Еще одна полуправда.

— В общем… хочешь верь, хочешь нет, он подался в наксалиты, — выпаливает отец.

Такова цена лукавства — чувствуешь себя тараканом. Она слушает, как отец пересказывает газетные статьи о налетах и о смерти Ариккада при попытке к бегству.

— История с наксалитами до сих пор казалась мне такой далекой, — вздыхает отец. — Где-то в Малабаре, в Бенгалии. И вдруг почти у нас на пороге.

Отец всегда был красивым мужчиной. Но впервые она замечает темные круги у него под глазами, скорбные морщины на лбу, обвисшие щеки и редеющие волосы, сквозь которые просвечивает кожа. А ведь ему уже пятьдесят, осознает она. Полвека жизни. Но даже если так, может, время в Парамбиле ускорилось, с тех пор как она уехала?

Когда дочь влюбляется, она неизбежно отдаляется от отца; первый мужчина, которому принадлежало ее сердце, теперь должен состязаться с другим. Но в случае с Мариаммой между ней и отцом стоит еще и ее тайна. Анна-чедети встревоженно смотрит на нее — не слишком ли эта весть расстроила девочку.

— Это ужасно, — говорит Мариамма, потому что должна что-то сказать. — Если он примкнул к наксалитам, тогда он еще глупее, чем я думала. Если хотел помочь беднякам, почему не вступить в Партию, не баллотироваться в парламент? (Совсем недавно она то же самое предлагала Ленину.) Но вот это все зачем? Идиот. Просто выбросить на помойку собственную жизнь!

Родные оторопело слушают ее страстную речь. Она перестаралась?

— Что ж, — после паузы откашливается отец. — Единственное, что могу сказать про Ленина, что с первого дня, как он тут появился, он не скрывал своих устремлений. Мальчик всегда глубоко сочувствовал пулайар. Тяжесть их бремени была его тяжестью. Мы сидим тут, рассуждаем глубокомысленно и считаем себя просвещенными и свободными