Легаты печатей - Андрей Валентинов

Кажется, один из нас сошел с ума. При чем тут его дурацкая писанина? И какой ребенок? Чей?

– Хотел написать… вспомнил! Пашка не сумеет защитить его. И я тоже не смогу, особенно если… мертвый. Его будут искать. Очень искать. Он – ребенок Пашки, они будут искать его…

Ребенок Пашки.

Ребенок Пол-у-Бога…

Только ты приезжай, мама! Пожалуйста, приезжай! Мне надо сказать тебе. Сказать важное… Приезжай, пожалуйста!

Приеду, дочка! Скоро, очень скоро! И пусть только кто-то попробует обидеть тебя! Вот только пусть попробует…

– Вам лучше поехать с нами, Алик! Здесь решаю не я и не вы. И даже не Игорь… не магистр.

Он молчит, в глазах тает пустота, плывет серыми, бесплотными волнами океана, где в бездне зарождается невозможная жизнь.

– Нет… Моя книга… моя. Я должен… должен сам…

Время тянется, Легат молчит, рука сжимает листки распечатки.

Чьи-то шаги совсем рядом. Удивленный вскрик:

– Ой, мамочки! Да чего ж это?

Объясняться с гражданкой Бах-Целевской нет времени. Потом поймет – если постарается.

Белая от ужаса физиономия показывается в проломе забора, исчезает.

– Ой, убивают! Ой, люди добрые!

Неужто сообразила?!

– Бесполезно, Ст-трела! – в голосе Мага слышится нетерпение. – Ну его к б-бесу, дурака! Нам п-пора!

И я понимаю: бесполезно. Игорь вслух назвал меня агентурной кличкой, значит, Алик для него – уже труп. Нелепый труп в тапочках, с распечаткой в потной руке. Сейчас мы сядем в вертолет… Мы сядем в вертолет, мы улетим на маленький остров, где живет ушастый идол…

Поворачиваюсь.

Черный ствол смотрит мне прямо в грудь.

– От-тойди, Ирина!

…Иначе… другой… Дьявол…

…Моецарство…

– Оставь его, Девятый! – я бросаюсь вперед, но холодный зрачок пистолета заставляет отшатнуться. – Его нельзя убивать! Нельзя! Помнишь, Молитвин говорил? Вместо него придет Другой! Его нельзя…

Над черным зрачком – серые глаза. Волк готов к прыжку.

– Отойди, Ирина! П-пожалуйста!

– Нет!

Черный зрачок резко движется вправо. Кидаюсь вслед, понимая: не успеть…

Хлопок.

Еще один.

Тихие, еле слышные.

Почему земля…

– Стрела! Р-ради Бога! Стрела!

Надо мной склоняется Игорь, в серых глазах – ужас.

– Ирина! Господи, Ирина!..

А я так и не поняла – просто не успела… Вот они, пташечки! Взяли – да нашли…

Как просто…

– Ирина! Ирина! Т-ты, гад, это из-за тебя!.. Сволочь, п-подонок!

Легат не двигается. Рука держит взлохмаченную кипу листков. На лице – прежнее равнодушие, хотя по животу расползается красное пятно. Игорь все-таки не промахнулся! Сейчас будет контрольный – в голову. Как глупо умирать из-за такого!

Рука лезет в карман. Предохранитель…

– Г-гад! Сволочь!

– Не надо, Девятый! – шепчу я одними губами. – Пожалуйста! Игорь, не надо!

Маг вскидывает пистолет.

Хлопок.

Едва ли громче предыдущих.

Я опускаю браунинг.

Все…

Глаза смотрят в небо. Золотая трещина прямо над головой. Рядом – какая-то возня, стоны. Далекий вопль – уж не гражданка ли Бах-Целевская голосит?

Надо приподняться, надо…

Рука Игоря сжимает пистолет. Маг лежит ничком, и ничем ему уже не поможешь.

Алик-алкаш, Легат в стоптанных тапочках…

Его нет, только кровавое пятно на снегу. Рядом – листок бумаги, большие черные буквы тараканами кишат в заголовке.

Всматриваюсь. Знакомое слово!

Легаты…

Что?!

Легаты Печатей. Автобиография? Вряд ли. Название перечеркнуто, поверх тянется неровная строчка, отдаленно похожая на трещину в небе – от руки. Строчка тоже знакомая:

НАМ ЗДЕСЬ ЖИТЬ

Алкаш-писатель ошибся. Жить здесь придется другим. Не мне. Не Игорю-Девятому. И не господину Залесскому. Кстати, а где он сам?!

Приподнимаюсь на локте.

Кровь на снегу! След!

Повернуться…

Господи, как больно!

Повернуться!

Вот он!

Догорающий костерок – все, что осталось от разнесенного взрывом сарая. Алик лежит на снегу, окровавленная рука с кипой листков тянется к огню. Веселые язычки начинают плясать по краям, бумага чернеет. Сдавленный стон. Алик чуть поднимает голову, с трудом сует в огонь всю пачку; вместе с рукой – по локоть. Медленно, словно нехотя, бумага начинает становиться пеплом.

Каждый умирает в одиночку.

И каждый – по-своему.

Бумага догорает, Легат тычется лицом в грязь, припорошенную темным пеплом. Кажется, все. Господин сочинитель решил унести роман с собой. Унес – лишь заглавие на память потомкам оставил.

Странно, почему-то этот оставленный листок не дает мне покоя – даже сейчас. Легат знал, что умирает. Знал – и сжигал свою последнюю книгу. А этот листок…

Никогда не подозревала, что придется умирать, думая о такой ерунде! Не об Эмме, не об Игоре. И даже не о Саше.

Листок лежит совсем рядом, на испоганенной земле. Рядом – протяни руку…

Поздно.

Чернота наползает, холод сжимает пальцы, и словно чья-то рука…

…Над небом голубым есть город… золотой с прозрачными… воротами и яркою… зве…

* * *

Черные ели вздымали острые кроны к золоту неба. Передо мной холодно горел беззвучный костер. Бог сидел на старом поваленном дереве и молча водил карандашом по бумаге. На боге была знакомая штормовка; молодое, чуть скуластое лицо казалось суровым и неприветливым. Карандаш летал над бумагой, бог качал головой, хмурился.

Я узнала его сразу: бог был знакомый – точно такой же, как на старой Сашиной фотографии. Даже штормовка, даже поношенные кроссовки.

Узнала – и почему-то совершенно не удивилась.

Карандаш в последний раз взлетел над бумагой, бог вздохнул, отложил рисунок в сторону. И сразу лицо его изменилось. Улыбка – добрая, слегка растерянная.