Чужбина с ангельским ликом - Лариса Кольцова

— Как его звали? Того мальчика?

— Сирт. Он был… — няня как будто поперхнулась, — мой братишка.

— Ты страдала?

— Конечно. С тех пор я не люблю фиолетовых плодов, растущих на заболоченных низинах. И ты их не люби. Они напоены болотным дурманом, неким насилием над человеком и его желаниями. Я умею готовить из них любовный напиток — приворот. Для этого надо собирать их переспелыми, когда сами кусты уже сбрасывают листву. В оставшихся после налёта птиц плодах накапливаются соки, возбуждающие любовное влечение. Но для этого их надо собирать, когда оба спутника войдут в полную фазу, потом варить три часа и добавлять сладкое и густое варево по большой столовой ложке в бокал чистой воды, набранной из проточного источника. Сладкое варево, растворяясь в воде, не только обеззараживает её, но и делает магической по своему воздействию на того, кого ты хочешь заполучить. Но при этом надо помнить, что душу таким образом не заполучишь, как ни старайся. Только сильное временное влечение.

— Влечение к чему?

— Как тебе и сказать? Понимаешь, хочет женщина ребенка от красавца, а муж ей не мил, к примеру. Она может расположить на время к себе того, кто желанен, заиметь от него ребёнка. А остальное ей не важно. Муж ни о чём не догадается. Она же не скажет ему ничего. Он же будет рад тому, что ребёнок настолько хорош, будет им гордиться. Такое сплошь и рядом происходит. Даже у вас, аристократов. У вас особенно это часто происходит.

— То есть? Мама родила меня от красавца, которого она опоила фиолетовыми плодами с болот? Хочешь это сказать?

— С чего ты взяла? — возмутилась няня, — маме-то зачем? Она любит отца, да он и хорош собой. Особенно был в молодости. Сейчас-то поизносился. Увы, моя детка, наше телесное одеяние настолько непрочно. И только в молодости кажется, что ему износу не будет.

Ола смотрела в морщинистое и тёмное лицо любимой няни. Но насколько она была и стара? Её глаза горели совсем молодым огнём при взгляде на красивых мужчин. Её ноги были неутомимы в дальних прогулках — Ола уставала, а она нет, её всегдашняя домашняя суета быстра и незаметна, а плоды этой суеты всегда были налицо. Ола накормлена и весела, её просторная комната блестела и сияла чистотой, а зелёные, красные и жёлтые витражи на вытянутых от пола к самому потолку окнах сверкали в утренние и закатные часы, как драгоценные миражи страны Надмирного Света, как его нетленные сады, открытые взорам счастливцев, проживших праведную жизнь на Паралее. И птицы, поющие в садах и лесах, окружающих их огромный дом и весь их аристократический закрытый городок, тоже казались в такие минуты божественными.

— Но он не любит её.

— Надеюсь, ты узнаешь взаимность, — вздыхала няня, — когда вырастешь, а это, скажу тебе, для нас женщин главное в жизни. После детей, разумеется… Только няня знала, на что Ола пошла ради сближения с Ар-Сеном. Няня, мало изменившаяся с времён её детства, отговаривала её от затеи с фиолетовыми плодами.

— Ты настолько прекрасна, детка моя, зачем тебе противоестественное влечение того, кому ты и так нужна? А если нет, то ты ещё дождёшься своей судьбы, — и плакала, пряча слёзы в подол туники, как это делают простолюдинки. Столько лет живя рядом с утончёнными аристократами, она так и осталась простой в своих проявлениях, общаясь только с Олой и прислугой в доме. Для прочих няня была частью интерьера дома. Как и прочая обслуга, пусть и одушевлённой, но обезличенной. Как экзотичные птицы джунглей, поющие в стеклянных и полукруглых нишах, где цвели и оплетали сложные деревянные конструкции густые и такие же экзотичные растения. Прочие это — отец, мама, братья, гости и друзья братьев. Но просьбу, вернее, приказ Олы няня исполнила. Она пошла в опасное путешествие в самое преддверие джунглей, в такую ночь, когда произошло двойное и полное появление спутников над Паралеей перед самым сезоном затяжных осенних дождей, и от этого было светло среди садов и лесов, сбросивших отжившую уставшую листву. Но в джунглях вряд ли было настолько светло, и было там небезопасно. Няня всё своё детство и юность провела в тех краях на лесных окраинах страны, она и в полной тьме могла бы найти дорогу к тому болоту, где погиб её младший брат. Как должно быть ей было страшно!

Суеверная, она боялась призраков больше, чем реальных бродяг, хищных же зверей на окраинах не водилось. Они были давно истреблены и обитали только в глубинах лесов, переходящих в непролазные уже джунгли, граничащие с зонами пустынь. И Ола содрогалась не от того, что няню вполне может придушить первый встречный и ненормальный бродяга, или она провалится в болото, а от того, что у неё не будет колдовского напитка. Густого, пахучего и сладкого. И холодела от своего наследственного, не иначе, жестокосердия по отношению к старой и родной, любящей её преданно и всем сердцем няне. Няня приготовила напиток и вручила его Оле, когда та навещала родителей, что делала в последнее время редко. Маленький глиняный и пузатый сосуд с широким горлом был закрыт чистой тканью и завязан шнурком от детской обуви Олы. Няня хранила её детские вещи из тех, которые ей удалось спасти от беспощадного выброса за пределы аристократического дома и вообще городка. Аристократы избавлялись от старых вещей и тряпья, даже тогда, когда бедные почли бы их за недоступную роскошь. Прислуга всегда была начеку, потрошила контейнеры с тряпьем, когда их выставляли для мусорщиков. Потом сбывали их на рынках бедноты, а иные вещи вполне годились для перепродаж в дешёвых лавках рабочих кварталов. Это был дополнительный источник прибыли и им и их семьям. Потому нелёгкая жизнь домашних рабов была соблазнительной и притягательной для людей социального низа. Потому так презрительно Ола относилась к простым людям, невольно считая их одежду отрёпками тех, кто жил в недосягаемых, закрытых стенами, наполненных охраной городках, хотя это и не всегда соответствовало реальности — далеко не все носили обноски аристократов. Любовь к няне удивительно уживалась с затаённым презрением к ней, как к более низшей форме разумной и любимой, но фауны. Одновременно Ола понимала неправильность такого отношения, искажение заветов Надмирного Отца, его учения, что все равны перед ним и друг перед другом. Но установки детства были сильнее разума, сильнее понимания. Аристократическая гордыня жила в её позвоночном столбе, вросла в него, она