Васек Трубачев и его товарищи - Валентина Осеева

Синицына замедляет шаг. Боже мой, боже мой, сколько горя! И ведь у каждого есть мать, жена, дети… У неё своё горе, а у тех матерей – своё…

«Вот сидишь дома и всё только около плиты толчёшься. И никому от тебя никакого толку нет… Надо хоть папирос передать им через Нюру. – провожая глазами раненых, думает Синицына. – Ах, боже мой, боже мой, лучше бы не видеть всего этого!..»

На мостовой мелькает знакомый сарафанчик и светлые косички с синими ленточками. Нюра, стараясь попасть в ногу с раненым, осторожно ведёт его через улицу. Худенькое плечо её чуть-чуть гнётся под тёмной тяжёлой рукой.

Вот они переходят на тротуар…

Синицына, прячась за людьми, тихонько идёт за дочерью. Может быть, Нюре тяжело вести раненого, – она могла бы ей помочь. Но о чём этот раненый боец говорит её девочке?

– Вот, дочка, спасибо тебе, родная. И матери твоей спасибо, так и передай. Хорошо воспитала она тебя. Немало, верно, сил положила. Уж без этого не бывает. Мать – она мать… И об том сердце у неё болит и об этом. А главное, человека из своего дитяти сделать. Вот это её материнская заслуга и есть… Сердце у неё доброе небось?

– Доброе, – тихо отвечает Нюра, внимательно глядя себе под ноги. Но, как ни тихо говорит Нюра, мать слышит каждое её слово, каждый вздох.

– Вот и спасибо ей за дочку. Вечное спасибо матери за хорошего человека!.. Небось любишь ты её? – ласково заглядывает в лицо девочки Егор Иваныч.

– Люблю.

В голосе Нюры звенят слёзы. Чужому человеку они не слышны, но мать их слышит.

Она тихо поворачивается и, словно боясь что-то спугнуть в своём сердце, быстро идёт домой.

«Только бы Нюра не видела меня, только бы не видела?» – думает она, торопясь скрыться за углом.

Узнав о визите Синицыной, Леонид Тимофеевич долго беседовал с Еленой Александровной.

Елена Александровна возмущённо и горячо обвиняла мать Нюры.

– Вы не можете себе представить, Леонид Тимофеевич, что это за женщина! Плачет, кричит, не слушает даже, что ей отвечают. Нет, это ужасно! Я просто не знала, как её успокоить.

Леонид Тимофеевич тяжело ворочался в кресле, щурил серьёзные карие глаза.

– Она вас не слушала, а вы её хорошо выслушали? – неожиданно спросил он.

Елена Александровна вопросительно посмотрела на директора.

– Конечно. Я изо всех сил пыталась ей доказать…

– Ну, доказать что-либо такой женщине трудно, а выслушать её внимательно совершенно необходимо. Потому что она всё же мать. Она пришла в школу. Она взволнована, плачет. Значит, совершенно потеряла руль управления собой. Допустим, что мы с ней не согласны, возмущены ею, но во всём этом словокипении, во всех этих обвинениях, которые она обрушила на школу, на меня, на вас, во всей этой каше надо хорошенько разобраться. Видите ли, такая Синицына – новинка для вас, но не для меня. Вы – человек молодой, горячий… – Леонид Тимофеевич мягко улыбнулся. – Обвинять-то ведь всегда легче, чем оправдывать. А причина есть всегда и во всём. Ничего не бывает без причины. Может, тут где-то кроется и наша вина…

Елена Александровна слушала без улыбки, не сводя с директора строгих синих глаз.

– Я не понимаю, какое оправдание вы хотите найти Синицыной? И, если вы найдёте его, я обвиню вас… – Елена Александровна вспыхнула, пушистые брови её колючими иголочками сошлись на переносье. – Я обвиню вас, Леонид Тимофеевич, в излишней сентиментальности, жалостливости… Я не имею права так говорить с вами, но я всё-таки обвиню вас! – запальчиво говорит она.

Леонид Тимофеевич встаёт:

– Она мать. Это большое слово. И боюсь, что я всё-таки найду ей некоторое оправдание. И знаете в чём? В наших ошибках!

– Что ж, гражданка Синицына с удовольствием перечислит вам наши ошибки, – с усмешкой сказала Елена Александровна.

– Ну да, конечно! Я дам ей полную возможность это сделать. Видите ли, когда человек приходит к нам за разрешением какого-нибудь вопроса, то мы должны, несмотря ни на что, найти способ поговорить с ним по душе… А кстати, во время вашего разговора как вы её величали: гражданка Синицына или по имени и отчеству?

– Я не знала её имени-отчества, – пожала плечами Елена Александровна.

Леонид Тимофеевич с улыбкой взглянул на неё:

– А надо было спросить. Если человека называют но имени-отчеству, то в этом чувствуется какое-то внимание к нему, официальный тон смягчается, и разговор между двумя людьми делается проще, откровеннее… В общем, я сейчас сам пойду к ней и узнаю, что её растревожило.

Леонид Тимофеевич, сутулясь, взял со стола шляпу. На пороге он обернулся, с лукавой улыбкой взглянул на детски упрямый подбородок Елены Александровны, на её прихмуренные брови и по-отечески сказал:

– А вас тоже учить надо. Вы ещё молодой, нестреляный воробушек. Школа – это школа для всех: для родителей, для учителей, для вожатых! – Он весело усмехнулся. – А вы небось думали – только для ребят?

Шёл мелкий дождь. Нюра стряхнула с панамки светлые, как бисер, капли и осторожно вошла в дом.

– У вас директор, – шепнула ей в передней соседка.

Нюре хотелось убежать, спрятаться. Она встала под вешалкой, между пальто, дрожащими пальцами расстегнула и снова застегнула пуговицы на своём жакетике. Прислушалась. Из комнаты доносились два голоса: один – частый, приглушённый, захлёбывающийся словами; другой – ровный, спокойный. И каждый раз, когда первый голос резко повышался, второй ласково смягчал его тихим встречным вопросом. Нюра стояла долго-долго. Она и не подслушивала и не смела уйти. Постепенно голос Леонида Тимофеевича вернул ей мужество.

«Войду!» – подумала она. Но дверь приоткрылась, и директор, продолжая разговор, сказал:

– Ну так вот, Мария Ивановна: ничего нет неразрешимого. Значит, мы с вами договорились. А войдёте в наш родительский актив – будем чаше встречаться и решать все вопросы сообща. Так что, милости просим! Приходите до начала занятий, мы всегда будем рады вашей помощи.

– Не знаю… просто не знаю как… – растерянно бормотала мать. – Чем я смогу помочь вам? Я ведь ничего не умею… – И совсем тихо, словно извиняясь, она добавила: – Побеспокоила я вас, Леонид Тимофеевич…

Нюра, боясь, что её заметят, краснея от стыда, зарылась лицом в чей-то меховой воротник. Леонид Тимофеевич прошёл мимо неё, держа в руках шляпу. Мать шла за ним. Нюра вдруг вспомнила, что на дворе дождь. Схватив отцовский зонтик, она поспешно выбежала на крыльцо.

– Леонид Тимофеевич, возьмите зонтик! Вот зонтик! – смущённо повторила она, заметив, что мать смотрит на неё с удивлённой улыбкой.

Но Леонид Тимофеевич не удивился.

– Ничего, ничего, девочка! Всё будет хорошо, всё будет хорошо, – приговаривал он, раскрывая над головой зонт.