Голубой Марс - Ким Стэнли Робинсон

– Да-да, – с нетерпением проговорила Майя. – И тем не менее мы должны попытаться им помочь, а самим нам нужно держаться в пределах допустимого. Иначе случится война.

Уходя, Шарлотта и Ариадна выглядели такими же обеспокоенными, какой Майя себя ощущала. И внезапно она с ужасом поняла, что, если они приезжали за помощью к ней, значит, дела действительно плохи.

Так ее политическое прошлое взыграло снова, несмотря на то, что она старалась держать его в рамках. Она редко покидала Одессу – только по делам «Эгейского горизонта». Не прекращала она и работать в театре, который, так или иначе, стал основой ее политической деятельности. Теперь же она начала выезжать на встречи и съезды, где иногда даже выступала на сцене. Wertewandel принимала разные формы. Однажды ночью она так забылась, что приняла предложение баллотироваться в мировой сенат от Одессы как член Земного общества друзей, в случае если не удастся найти более способного кандидата. Позднее, когда она смогла обдумать свое согласие, ей пришлось умолять, чтобы сначала рассмотрели другие кандидатуры, и в итоге решили выбрать одного из молодых драматургов из группы, с которой она сотрудничала. Он работал в Одесской городской администрации, и это был хороший выбор. А она продолжала делать все, что было в ее силах, чтобы помочь землянам, но менее активными способами. Ее собственная деятельность вызывала у нее все более странные чувства – с одной стороны, нельзя превысить максимально допустимую численность населения планеты, не приведя к катастрофе, – вся история Земли после девятнадцатого столетия эта доказывала. Поэтому им следовало быть осторожными и не впускать слишком много людей – они словно ходили по натянутому канату, – но, с другой стороны, ограниченный период перенаселения лучше прямого вторжения, и об этом она твердила на каждом собрании, где брала слово.

Ниргал все это время проводил на необжитых территориях, живя своей кочевничьей жизнью, общаясь с дикими и фермерами, и, как она надеялась, производя свой привычный эффект на марсианское мировоззрение. Или на коллективное подсознание, как подсказывал ей Мишель. Майя возлагала на Ниргала большие надежды. И, как могла, старалась справиться с другими цепочками событий в своей жизни, в том числе стремилась противостоять истории, что в некотором смысле было самой темной из всех цепочек, потому что она тянулась через всю ее жизнь, связывая ту в большую извивающуюся петлю и возвращая обратно к дурному предчувствию, какое преобладало в период ее предыдущей жизни в Одессе.

Выходит, это уже было тем вредным дежавю. А затем реальные дежавю возвращались и, как всегда, высасывали жизнь из всего вокруг. О, единственная вспышка этого чувства была лишь коротким потрясением, пугающим напоминанием, но затем она проходила. Но если бы такое чувство тянулось день, оно превратилось бы в пытку, неделю – в сущий ад. Состояние двойного времени, как, по словам Мишеля, называли его современные медицинские журналы. Другие пользовались термином «ощущение всегда-уже». Очевидно, с этой проблемой сталкивался определенный процент стариков. А если смотреть по ее эмоциям, то казалось, ничто не могло быть хуже. В последнее время она просыпалась, и каждое мгновение дня становилось точным повторением какого-нибудь более раннего, идентичного дня – именно это она сейчас ощущала. Словно понятие Ницше о вечном возвращении, нескончаемом повторении всех возможных пространственно-временных континуумов каким-то образом стало очевидным, вторглось в ее жизнь. Ужас, ужас! И все же ей не оставалось ничего, кроме как, шатаясь, пробираться сквозь «всегда-уже», сквозь предвиденные дни, будто зомби, пока не будет снято проклятие, иногда как в медленном тумане, иногда – быстро переключаясь в состояние не-двойного времени – будто двоение фокусировалось обратно, возвращая предметам их объем. Она попадала назад, в реальность, с ее блаженным ощущением новизны, непредвиденностью, слепым становлением, где она была вольна испытывать каждый миг с удивлением, чувствовать обыкновенные подъемы и спады синусоид ее эмоций, русские горки, которые приносили пусть и неуютное, но движение.

– Ах, хорошо, – сказал Мишель, когда она вышла из одного из таких провалов, вероятно, размышляя, какое из лекарств, что он ей дал, возымело действие.

– Вот бы мне оказаться по другую сторону прескевю, – слабо проговорила она. – Не дежа-, не преске-, не жаме-, а просто – вю. Увидеть.

– Это было бы чем-то вроде просвещения, – предположил Мишель. – Или эпифании. Мистического единения со вселенной. Обычно такой феномен имеет кратковременное свойство, как я уже говорил. Пиковое переживание.

– Но от него что-нибудь остается?

– Да. Потом начинаешь лучше понимать разные вещи. Но, опять же, говорят, что обычно это бывает, только если человек достигает определенного…

– Покоя?

– Нет, хотя… да. Спокойствия разума, вроде того.

– То есть мне это не подходит, ты хочешь сказать.

Мишель широко улыбнулся.

– Но это можно развить. Можно подготовиться. Этим как раз занимаются в дзен-буддизме, если я правильно его понимаю.

Она прочитала несколько текстов о дзене. Но они все ясно говорили о том, что дзен – это не информация, а поведение. Если твое поведение верно, то может снизойти загадочная ясность. А может и не снизойти. И даже если она наступит, обычно это длится недолго, как видение.

Она была слишком привязана к своим привычкам, чтобы настолько изменить свое духовное поведение. Она не контролировала свои мысли так, чтобы уметь подготовить себя к пиковому переживанию. Она жила своей жизнью, а несносные нервные расстройства неприятно вторгались в нее. Ей казалось, что их вызывали мысли о прошлом, поэтому она изо всех сил старалась сосредотачиваться на настоящем. По сути, это и был дзен, и она неплохо в нем преуспела; он на долгие годы стал ее инстинктивной стратегией выживания. Но пиковое переживание… иногда она молила о нем, чтобы, наконец, увидеть это почти увиденное. Чтобы наступило прескевю, и мир наполнился для нее тем неясным и мощным смыслом прямо за пределами ее мыслей, а она лишь стояла бы и подталкивала или просто пыталась им следовать и понять их, испытывая любопытство, страх, надежду; а потом это ощущение угаснет и пройдет. И все же, когда-нибудь… если бы только она знала наверняка! Это могло помочь, спустя какое-то время. А иногда ей становилось страсть как любопытно: каким же будет это озарение? Что несло в себе странное понимание, нависшее за пределами ее мыслей? Оно казалось слишком реальным, чтобы быть просто иллюзией…

И хотя поначалу она не осознавала, что это и являлось тем, что она искала, она приняла предложение Ниргала отправиться на фестиваль на горе Олимп. Мишель счел это здравой идеей. Раз в М-год, северной весной, народ собирался на вершине горы Олимп возле кратера Zp, где внутри каскада шатров-полумесяцев, над камнями и керамической мозаикой, и проходил фестиваль – точно как в то первое собрание в этом месте, когда праздновали окончание Великой бури и астероиды озарили небо, а Джон произнес свою речь о формирующемся марсианском обществе.

И это общество, подумала Майя, поднимаясь в вагоне поезда на великий вулкан, можно сказать, сформировалось, по крайней мере, в некоторых местах и в некоторые времена. И вот мы здесь. На Олимпе, каждый год в Ls=90°, чтобы сохранить память об обещании Джона и отпраздновать свои достижения. Подавляющую часть празднующих составляли молодые уроженцы, но немало было и новых иммигрантов, которые приезжали посмотреть, каков из себя знаменитый фестиваль, и прогулять целую неделю, в основном играя музыку или танцуя под нее – или и то и другое сразу. Майя, так и не овладев никаким инструментом, кроме тамбурина, предпочитала танцевать. И там она потеряла из виду Мишеля и всех остальных своих друзей – Надю, Арта, Сакса, Марину, Урсулу, Мэри, Ниргала, Диану и других. После этого оставалось лишь забыться и танцевать с незнакомцами. Лишь смотреть на мелькающие перед ней сияющие лица, каждое из которых напоминало пульсар сознания, кричащий: «Я живу! Я живу! Я живу!»