Леонид Леонов - Захар Прилепин

Но главный и постоянный приём, используемый Леоновым при описании служителей церкви, — ирония.

Оцените, например, такой фрагмент в «Дороге на Океан»: «Первым пустили поезд с солдатами, которые пели приличные случаю песни; с той же целью однажды Ной выпускал пробного голубя из своего ковчега. Потом, при стечении народа, на грузовую платформу поставили скамейки, устланные коврами, и впрягли двухосную, со здоровенной трубой, машину, которая дымила, как чёрт. Здесь уселись директора, инженеры, важнейшие из пайщиков со своими семьями, инспектора наблюдения и другие губернского масштаба деятели, приглашённые на домашнее торжество. Преосвященный согласился прокатиться при условии, что паровоз не будет свистеть в пути. Впрочем, он долго не решался влезать на платформу: „Как всё это грустно!“ — молвил он».

Или, вспомним, как одна из героинь «Дороги…» по имени Лиза рассказывала о своей жизни в Пороженске: «Купец, что торговал басоном в галантерейном ряду („Знаете, пружины, волос, диванная трава!“), сошёлся с молоденькой монашкой, бросив семью. („А у него восемь сыновей, и все мальчики!“) Соборного протоиерея, пьяного, в полном облачении, застали в алтаре с извещением о закрытии собора. („А вокруг всё клочки от Евангелия валялись…“)».

Если присмотреться, в своих сочинениях Леонов создаёт целую галерею русских попов, один неприятнее другого.

Начнёт с попа Игната в «Деяниях Азлазивона», который просит «Пода-ай, Осподи, отцу Кондрату сломление ноги…», и о. Ионы в «Унтиловске», говорящего своей дочери: «Матушка-то говорит, как венчаться будешь, не забыть церкву-то красными флагами убрать. А то, не ровён час, со службы сгонят. Доказывай потом, что в бога не веруешь».

В «Русском лесе» на смену предыдущим отцам приходит новый батюшка — о. Тринитатов. Его Леонов характеризует как «лошадника, эсера и подписчика столичных изданий с картинками», больного хроническим воспалением седалищного нерва; в одно из первых своих появлений о. Тринитатов «долго и сокрушённо» качает головой «на столь привлекательную супругу столичного деятеля, со рвением скоблившую заслеженные полы в сенцах…».

Завершает сей скорбный ряд о. Матвей, герой «Пирамиды», кажется, вовсе лишённый ощущения небесной благодати…

«От церкви земле тяжело!» — написал Леонов ещё в «Петушихинском проломе».

Как такое могло случиться? Как истово, искренне верующий человек мог столь жёстко говорить о Церкви — доме Бога на земле?!

Финальное разъяснение мы выберем самое простое, ибо, как точно заметил сам Леонов: «В отличие от лжи правда любит рядиться в безвкусные лоскутья банальности».

Осознав никчёмность человеческой породы, более того — уверив себя в этом, Леонов не сумел объяснить себе, зачем Бог создал людей такими. Зачем так унизил их? Зачем, столь слабых и столь вздорных, оставил их жить на белом свете?

И оттого, что Церковь дом Бога на земле, — всю жизнь свою Леонов, не в силах себя остановить, занимался изгнанием Бога из дома.

Ибо если Ты не сделал нас достойными Тебя — что делаешь Ты среди нас?

Опубликованную 23 января 1946 года в газете «Правда» статью Леонова «Слово о первом депутате» вспоминают часто. Панегирик Сталину, написанный в пору первых выборов Леонова в Верховный Совет, порой трактуют как проявление чуть ли не слабости писателя.

Сам Леонов уже в «новые времена» немного поработал на эту версию, написав в газету «Завтра» письмо о том, что на него надавил крупный партийный работник Дмитрий Поликарпов, в то время ответственный секретарь правления Союза писателей СССР (позже — член ЦК КПСС).

Разговор продолжался два часа! «Вы обязаны это сделать!» — повышал голос Поликарпов.

Ну, конечно: такой чести удостоили — выдвинули в депутаты: жалко, что ли, одну статью написать.

Внук Леонова Николай Макаров утверждает: обо всём, что сопровождало написание статьи, Леонид Максимович «вспоминал с ненавистью».

Одновременно вышеупомянутый литератор Дмитрий Быков находит, что «Слово о первом депутате» — текст осмысленно пародийный, издевательский.

Леонов действительно, как мы уже заметили, много, по самой тонкой грани проходя, забавлялся со своим жутким временем: подобных забав в те годы не позволял себе, пожалуй, никто.

Однако в данном случае мы рискнём не согласиться ни с близкими писателя, ни с Дмитрием Быковым.

Ничего пародийного в этой статье нет.

Писал он её наверняка не с самым лёгким сердцем: но Леонов вообще ничего по заказу делать никогда не желал. Однако выводить из нежелания писать статью о Сталине ненависть и презрение к Сталину — путь слишком простой.

Там, да, есть неудачные фрагменты, самый тон её сплошь и рядом выхолощенный, но есть и вдохновенные места; и нужно либо не понимать Леонова, либо истово желать видеть его не тем, каким он был на самом деле, чтобы отрицать это.

И ещё есть в этом тексте знаковые, такие уже привычные для нас, каверзы.

Леонов пишет:

«…Останови своих коней, возница! Хотим сойти и постоять в молчании минутку на самом важном перегоне нашей жизни! Хотим оглянуться на дорогу, которую на чортовых скоростях мы проскакали в четверть века».

Леонид Максимович, надо сказать, в 1946 году возобновил активную работу над первой редакцией «Пирамиды» — там как раз самый главный «чорт», тогда ещё носивший фамилию Сатанинский, живёт в Москве в ранге большого советского начальника.

Далее следует не очень, признаем, удачный зачин главной темы:

«…Народ мой и совесть велят мне сказать слово о товарище Сталине, первом депутате нашей земли.

Не море я, даже не ласковое солнышко, чтоб отразить хоть в малой доле величие светила, видимого ныне со всех краёв вселенной».

Но нам всё-таки стоит обратить внимание на очевидное созвучие этих слов с другим, чуть более поздним упоминанием Сталина у Леонова.

В 1952 году он напишет либретто оперы «Нашествие», где главный герой, Фёдор Таланов, поднимается в лучах солнца, символизирующего Сталина, и говорит: «Приветствую тебя, большое солнце, / Великий друг друзей и враг врагов…»

Генеалогию Сталина Леонов возводит в своей статье к Петру Первому:

«Не вчера мой народ поселился на своей великой равнине. Мы обращаем взор назад, в первозданную Петровскую метель».

Леонов пишет про «свирепое пламя этого чернорабочего царя, на целый век разодравшее» темноту над Россией.

Петровский свирепый жар, как мы видим, напрямую ассоциирован с тем огненным светом, которым современный вождь с не меньшей свирепостью «раздирал» новую тьму над родиной.

И чем дальше пишется статья, тем серьёзней и уверенней становится леоновский тон, и вот уже, думается нам, голос его правдив предельно:

«Когда на Нюрнбергском процессе переводчик шептал мне в микрофон о подробностях зверского фашистского изуверства, казалось мне — это совесть шепчет мне в ухо: