Переизбранное - Юз Алешковский

Ты передай ему все: мудрого такие свидетельства радуют не меньше, чем чудеса ребенка. Держи папочку. Не надо ее жечь. Единственное, что я сожгу, пожалуй, – это доносы внука и записи интимных бесед его дедушки с бабушкой… Это страшней каннибальства, пусть оно умрет со мной, сотри соответственно пленку с рассказом про это. Прощай еще раз. Но гуровскую дочулю дезавуируй на службе. Пусть народ знает своих тайных осведомителей. Прощай.

Вы задали мне сейчас вопрос, гражданин Гуров, на который я вам не могу ответить. Я не знаю, как жить дальше «ввиду ощутительного исчезновения под ногами всех арматур и фундаментов»… Не знаю… Откуда мне знать?.. Не могу дать совета. А вы что, совсем не предполагаете, что после моей смерти коллеги осуществят за меня последнее мстительное коварство против вас?.. Как «что, например»?.. Вызовут сюда Электру и остальных, откроют гроб с останками убитой вами Скотниковой и золотым гаечным ключиком, папашку вывезут, а после трудно вообразимого позорища поставят вас к стенке в одиночестве и ничтожестве.

«Склонен полагать, что вы в силу взятого на себя обязательства не измените первоначальному слову».

Беда у вас, Василий Васильевич, с естественным отбором выражений. Попросту говоря, вы мне не верите?.. Так, так… Провоцируете меня таким образом «на хорошее», как говорят в детсадике для особо дефективных детишек?.. Верите, сами не понимая почему… Ну ладно.

Можете не отвечать на мой вопрос, извините за любопытство, но что вас толкнуло оставить в доме отца? Поначалу я допытывался, есть ли в вас душа, для того чтобы поизмываться над ней поизощренней, если она имеется, а теперь хочу знать это… не знаю почему. Пропала способность соображать, комбинировать и изъясняться. Так что же вас толкнуло? Вы ведь по взглядам отцовских глаз вполне можете прикинуть, какие латинские америки бурлят в нем и с удовольствием испепелили бы вас в своих вулканах… Тоже не знаете, почему и что толкнуло… Пожалели было о принятом решении, но не измените ему… Вот так!..

Какие мы сволочи все же и скоты! Как вертухаемся мы, сидя в дерьме, изворачиваемся ради места или спасения своей шкуры, а объяснения простейшего, нормальнейшего акта воли доброй и естественной не можем ни найти, ни сформулировать! Может, язык не поворачивается от застенчивости? Или Разум стоит потупившись, как нашкодивший пацан перед печальной учительницей, и его мучает вина, сожаление, упрямство, стыд, страсть искупления, неверно подпитываемая отказом от публичного раскаяния, и вот-вот готово сорваться с искусанных, опухших от слез губ слово, что не будет он больше подкладывать под зад бедной учительницы кнопок, наливать на стул чернила, склеивать страницы классного журнала и ухарски портить воздух, что он любит ее скорее, чем ненавидит, но не срывается слово с губ, и умная учительница отворачивается, чтобы не засмеяться сквозь слезы, чтобы не ожесточать мальчика ни слезами, ни смехом, добрая природа которых не может быть им сейчас понята…

Нет, значит, у вас слов. Нет…

Да! Войди, Рябов!.. Меня к телефону? Очень странно… В самый неподходящий момент! От смерти, можно сказать, отрывают, сволочи!

Пашка звонил Вчерашкин. Пашка… Поздравил с шестидесятилетием… Потрепались. Он что-то толковал мне о карьере детей. Намекнул, что туго в области с «бациллой». Так в детдоме мы называли масло и мясо. Попросил прислать хорошей селедочки. Даже в обкомовской кормушке нет хорошей селедочки. Он что-то толковал мне. Я смотрел тупо и ничего почти не соображая на жирандоли. В хрустальных листьях играл бивший сквозь щель портьеры луч нашего с вами солнца. Воздух в холле был неподвижен, неоткуда было взяться ни малейшему дуновению, но хрусталики дрожали, радужно вспыхивая и перебрасывая друг другу упавший на них луч. Возможно, это он сам пробудил какую-то жизнь в ограненных, висевших на золотых ветках кристаллах, пробудил, и жуть пробрала мою душу, когда солнце проследовало далее, холл погрузился в полутьму, а жирандоли продолжали хоронить, вопреки законам распространения света, навсегда отлетевший от родного светила маленький лучик, пока он совсем не истлел в одном из хрустальных листьев… Может быть, мне так казалось…

Пашка что-то толковал, в слухе моем умирали его слова, я провожал их слабым вниманием и равнодушно отнесся к внезапному нашествию на память ликов и образов прошлой жизни… Вы, наверное, удивились, услышав мой хохот?..

В канун шестидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции Пашку пригласили в Академический театр оперы и балета имени Гоголя на премьеру трагикомического балета «Мертвые души»… Рублетто Лоберта, простите, я заговариваюсь, либретто Губерта Рождественко.

Не хотел Пашка идти на балет, ибо надоело ему за всю свою долгую начальственную жизнь подыхать от скуки в личной ложе.

Дома вместо зарядки, а также в кабинете он выкаблучивал разные па-де-де из эмвэдэ, как он их называл, пируэты, подскоки, прыжки и чуть ли не шпагаты, которые знал наизусть. «Лебединое озеро», «Коппелию», «Молодую гвардию», «Раймонду», «Ромео», «Спартак», «Повесть о настоящем человеке» и другие балеты он смотрел бессчетное количество раз с наезжавшими в область главами государств, с делегациями компартий, с женой, с передовиками слетов и героями пленумов. А тут заупрямился. Сказался больным. Я, говорит, лучше самого Гоголя почитаю, с которого надо брать пример самиздатчикам и самим сжигать писанину, порочащую государство и его порядки…

Я не оговорился, Василий Васильевич. Все Паша, вроде нас с вами, знает про советскую власть, но позволять подрывать ее, пока жив, не дозволит… Хотите, считайте это цинизмом, хотите, беспринципностью или подончеством властного бюрократа, чем хотите считайте это и как хотите называйте. В свои шестьдесят лет ему уже наплевать на все, кроме покоя, карьеры детей, безмятежной старости и болельщицких страстей. Вопреки ненависти к дьявольщине Пашка болеет, как болеют за «Спартак» или «Динамо», за наш экспансионизм.

Когда у венгров и у чехов случились заварушки, Пашка не спал, торчал у приемника и звонил в ЦК, чтобы быстрей скидывали десант и направляли на бандитов танки, иначе он не ручается за спокойствие на металлургическом комбинате, шахтах, заводах и совхозах. Инфаркты хватал Пашка: так страстно и стрессово болел он за «наших». Разрыв с Китаем довел его до экземы. Покрылся красными с желтыми корками пятнами и струпьями. Вылечили хозяина области китайским же иглоукалыванием. Индонезия поразила Пашку бессонницей со слуховыми галлюцинациями. От победы Израиля в шестидневной войне его страшно заперло. Промывания и клизмы не помогали. Думали, рак желудка с метастазами от кишечника до ануса. Прекращение огня и разрыв отношений с агрессором соцстран мгновенно усилили перистальтику, и Пашка пулей вылетел из почетного президиума на партсобрании в какой-то шахте. Чуть не оскандалился.

Когда пришел к власти в Чили Альенде, Пашка устроил манифестацию молодежи перед памятником Неизвестному солдату и фейерверк. Приказал также выбросить ливерную колбасу и топленое масло в центральном гастрономе. Зато после путча хунты его хватанул легкий удар с частичной потерей речи. Трудно было узнать этого сильного человека в расхлябанном пациенте одной из палат «Кремлевки», куда его доставили на сверхзвуковом истребителе. Он плакал, рвал на себе волосы, неосторожно упрекал Кастро в медлительности и был, в общем, похож на ханыгу, поставившего последний червонец в финале кубка за родной бездарный ЦСКА, пропустивший нелепый гол на последней секунде матча.