Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева

Уверенность шведского короля в скорой победе объяснялась его преувеличенным представлением о слабости противника. «Мы всегда были особенно счастливы тем, что наши неблагожелатели постоянно считали нас слабее, чем мы были на самом деле, — писала Екатерина Гримму, — а кто о нас потерся, тот почувствовал это». Густаву еще только предстояло «потереться» о русских, хотя Швеция уже дважды в XVIII веке неудачно воевала с Россией.

Пока же король не смог взять даже Нейшлот. 6(17) июля произошла битва при Гохланде, после которой шведский флот вынужден был отступить в Свеаборгскую гавань и оказался блокирован там русской эскадрой под командованием адмирала Грейга. Тем не менее неунывающий Густав объявил Гохландскую баталию победой шведов и приказал отпраздновать ее благодарственным богослужением в Стокгольме, чтобы поднять боевой дух жителей столицы[1261].

Ту же цель преследовали и торжества по русскую сторону границы. Правда, они отмечали реальные победы, одержанные на юге. 16 июля в Петербург были привезены турецкие знамена, взятые во время сражений на Лимане. По улицам столицы в Петропавловскую крепость пронесли 45 флагов с уничтоженных под стенами Очакова турецких судов. «Трофеи сегодня с церемонией пошли в собор Петропавловский, и хотя у нас духи отнюдь не уныли, однако сие послужит к народному ободрению, — писала Екатерина 17 июля. — Петербург имеет теперь вид военного лагеря, а я сама как бы в главной квартире… Усердие и охота народная противу сего нового неприятеля велики… Рекрут ведут и посылают отовсюду; мое одно село Рыбачья слобода прислало добровольных охотников 65, а всего их 1300 душ… Тобольскому полку мужики давали по семи сот лошадей; на станции здешний город дал 700 не очень хороших рекрут добровольною подпискою»[1262].

Сравнение столицы с военным лагерем так понравилось Екатерине, что она еще несколько раз повторила его в письмах Гримму: «Здесь я очутилась в обстановке военного города, окруженная всевозможным оружием и боевыми припасами. Все это двигалось и тянулось водой и по суше мимо моих окон; я одним только этим и занималась, и дом мой превратился в главную квартиру, а я безотлучно в нем находилась, чтоб получать известия во всякое время дня и ночи, ежеминутно думая, мечтая, изобретая разного рода планы и средства. Ну, хотите ли, чтоб я вам сказала правду? Среди всего этого я чувствовала себя отлично, необыкновенно довольная собой и другими… 6 июля уверяли, будто в воздухе чувствовался запах пороха». И в другом письме: «Среди всего этого, конечно, и смеются, и сердятся, и читают, и пишут, и болтают вздор»[1263]. Словом, живут. Именно это Екатерина хотела показать корреспондентам в Европе.

Однако, судя по донесениям Гарновского, настроение императрицы в первые дни войны было далеко не таким приподнятым, как она старалась показать. Екатерина часто плакала и в отчаянии говорила, что сама готова встать во главе каре из резервного корпуса, если войска в Финляндии будут разбиты[1264].

Много позднее, в 1795 году, Екатерина описала Гримму свое состояние тех дней: «Есть причина, почему казалось, что я хорошо действовала в эти минуты. Я была одна, почти без всякой помощи, и потому, опасаясь сделать какой-нибудь промах по незнанию или забывчивости, я стала так деятельна, как право не считала себя способной. Я входила в невероятные подробности, до того, что сама сделалась провиантмейстером армии»[1265].

Посреди этих тревог Екатерина получила анонимную немецкую брошюру «Седое Чудовище», чтение которой вызвало у нее двухдневную колику на нервной почве. Автор объявлял о своем беспристрастии, «не допуская всех тех ужасов», которые обычно рассказывались в памфлетной литературе о Екатерине. К описаниям своих «ужасов» императрица уже привыкла, но вот тот факт, что ее ставят «прямо после Марии Терезии», возмутил нашу героиню до глубины души. «Уверена, что есть стороны, в которых я должна уступить ей, — писала корреспондентка Гримму. — Она находила своего мужа весьма любезным; я же о своем по совести не могла сказать того же… Вот как судят о людях! Вот как их знают! Вот как пишут с них портреты! Он говорит, что во мне более хитрости, чем рассудительности или ума… Наконец, он дает почувствовать, что у меня все недостатки женщины»[1266].

Самолюбие — самое уязвимое место Екатерины. Тот, кто бил в эту точку посредством памфлетов, рассчитывал вывести ее из терпения и заставить совершить ошибку. Ту же цель преследовали шведские газетные публикации о победах Густава III: «Он везде благовестит, что взял Нейшлот», а «брат его отправился блокировать Кронштадт. Ну да, как бы не так!.. Они нас бьют на бумаге, а мы их колотим на самом деле!»[1267]. Но и бумажные баталии были важны, тем более что в Пруссии, Англии, Польше перепечатывали шведские, а не русские известия.

К осени ситуация под Петербургом стабилизировалась, и императрица могла вздохнуть спокойнее: русская часть Финляндии была очищена от шведских войск. Флот Густава III блокирован в Свеаборге, финские и шведские офицеры взбунтовались, составив конфедерацию в деревне Аньяла и потребовав созыва сейма, к ним присоединил свой голос Сенат[1268]. Екатерина получила от конфедератов адрес, в котором объявлялось о желании восстановить мир с Россией. Густав III ожидал смерти от руки убийцы и даже намеревался бежать из своего лагеря, где чувствовал себя пленником, в Петербург и у врагов искать защиты от неверных подданных[1269].

«Теперь чаю сейм шведский и финский сам собою соберется, — писала Екатерина Потемкину 18 сентября, — и тогда о сем нам объявят и о готовности к миру, тогда станем трактовать». Однако императрица не позволяла себе слишком обольщаться надеждой на скорое прекращение войны. «Король шведский писал ко всем державам, прося их, чтоб его с нами вымирили, но какой быть может мир тут, где всей Европы интересы замешаны будут?»[1270] — спрашивала она 20 сентября. «Теперь Фальстаф велел сказать прусскому королю и английскому, Генеральным Штатам, датскому двору, королям французскому и испанскому, каждому поодиночке, что он бросается в его объятья и его именно просит содействовать заключению мира, — рассказывала Екатерина Гримму. — …Он стучится во все двери, кроме той единственной, где бы следовало… У семи нянек дитя без глазу… Это злодей и бесхарактерный человек, недостойный занимаемого им места». О шведских войсках она сообщала: «У нас теперь нет ни одной собаки оттуда; все они… полумертвые от голода и страха… отправились восвояси пасти гусей»[1271].