Шолохов - Валентин Осипов

Открытие совещания… Вся писательская гвардия приглашена. Шолохова, однако, нет. Разнеслось, что в Москве, но приболел. Вдруг из штаба совещания донесся слух — звонил и приглашал к себе на московскую квартиру небольшую группу. Захожу в этот самый штаб. Подтвердился слух. Шолохов позвал — любопытная примета — и трех издателей: Ю. Мелентьева, хотя он уже перешел на другую работу, нового директора «Молодой гвардии» и меня.

Поначалу гости выглядели изрядно оробевшими. Хозяин, однако, быстро расположил всех к непринужденному разговору. Как ему это удалось? Уверен, что расположил неподдельной открытостью, а еще тем, что при всей его сдержанности не очень-то скрывал удовлетворения от прихода такой многоцветной делегации. У него в гостиной за столом собрались и москвичи, и красавица-таджичка, и сахалинец, и уральцы, и калининградец. На память ему подарили таджикскую тюбетейку и самобытные меховые рукоделия с Дальнего Востока.

Только вся эта подарочная церемония никак не сказалась на его отношении к главному в общении. Как все сразу уловили, он не собирался устраивать чествований и не заигрывал с молодежью. Был строг в оценках, но без жесткости и без глумления. И никакой наставительности. Мэтром не выглядел. После знакомства без всяких зряшных предисловий произнес:

— Мне говорили о том, что на совещании спорят о ранней профессионализации молодых — хорошо это или плохо. Бросать ли свою основную работу после появления в печати первого рассказа и стихов и надеяться жить на гонорар, или нет?..

Дальше интересно получилось — стал делиться, как показалось, совсем иным:

— Знаю одного журналиста, который наплодил три или четыре книжки. Но… плохих! Он над собой совсем не работал. Я знаю многих таких писателей, особенно в провинции. Это трагедия. Такой писатель за заработком спешит… Но в таком случае в литературе получиться при всем желании ничего не может. В местном издательстве такой писатель свой человек — отчего ему не порадеть. Да, гляди, и редактор плохой попадется.

Уход от темы привел, оказывается, к разговору об истинном служении литературе. Говорил не по говоренному-отрепетированному, а будто здесь — в общении — развивал тему.

Вспомнил Чехова: «Вы, догадываюсь, любите Чехова. Как же его не ценить?! Так напомню, только не наизусть, его признание: „Медицина моя жена, литература — любовница“».

Дальше рассказал о вхождении в писательство одного давнего своего знакомца:

— Не забуду, как Горький, Всеволод Иванов, Бабель много правили, редактировали его рукописи. Потом Горький сказал ему: «До каких пор вас править будут?! Сколько еще можно ездить на чужом горбу?!»

Еще записи из моего блокнота:

— Я не привержен одной стилевой манере. Одним стилем писались рассказы, другим «Тихий Дон». Повествование широкое, оно потребовало другого стиля. Хотя, понятно, много общего.

— Писатель должен болеть своим делом — литературой. Если болен ею — значит, талантлив.

— Надо быть самостоятельным во взглядах. Пойдешь в зятья, кошку «на вы» называть будешь.

— Я, будучи в Швеции, познакомился со Стейнбеком. Ему передали мое приглашение зайти в гости. Но он, как мне рассказали, постеснялся зайти. Я тогда к нему пришел. В разговоре среди иного прочего спросил у него: «Знаком с Хемингуэем?» Отвечает: «Знаком». Еще спросил: «Встречаешься с ним?» — «Нет, — говорит, — один только раз».

— Может, мы у себя в стране и слишком часто встречаемся на всяких там писательских совещаниях. Но и совсем не встречаться плохо. Без общения нельзя.

— У меня часто спрашивают: «Почему не пишите о своих зарубежных поездках?» Отвечаю так: «Это мне ни к чему. Чтобы написать такую книгу, надо жить в этой стране, много знать о ней». Да, только что приехал из Финляндии. Но ничего писать не буду. Пусть Геннадий Фиш пишет, ему и карты в руки (автор книг о Финляндии. — В. О.).

— Я в претензии на Евгения Евтушенко за тот стих, где он рассказал о забитых окнах в брошенной деревне. Нет, не потому, что нет таких деревень и нет такого явления. Это и у нас, на Дону, происходит. Однако ж он не уловил разницы в положении крестьянина у нас и в буржуазных странах.

— В наши литературные дела очень любят влезать без спроса зарубежные советчики. Эти непрошеные «доброжелатели» хватаются за любое произведение, было бы оно с душком. Таким нельзя давать палец в рот — откусят по локоть. Заигрывать с такими непрошеными «друзьями» — это все равно что снять с орудия замок и сбежать с передовой…

Высказался о том, как понимает тему «писатель и время». Так сказал — зло — о быстрых сочинителях-конъюнктурщиках: «Новая домна — новая книга!»

Почти два часа длилась встреча. В конце ему передали Памятную книгу совещания и попросили что-нибудь написать. Он уважил, хотя написал на первый взгляд совсем не многое: «Рад успеху совещания! Как всегда желаю молодым свершений, дерзаний и — успеха неизмеримо большего, чем на этом совещании». Только дома, после того как перечитал свои записи, уразумел, как емко сверхкраткое пожелание. Он не стал возносить совещание — преодолел неизбежно праздничное настроение. Ушел от похвал гостям, преодолевая опять же праздничную предрасположенность возвеличивать всего-то первые шаги в литературе. Он «вколотил» в молодое сознание мысль: это только будущая работа — в дерзаниях! — определит успех. Так я понял — пространно — суть всего двух строк шолоховского напутствия. И не было оно высокопарным — не для декламаций на всяких там литературных торжествах.

Еще одну просьбу он выполнил. Подписал свои книги как подарок библиотеке одной дальневосточной, на границе с Китаем, погранзаставе. Многие маститые писатели откликнулись на призыв совещания собрать для нее книги. Неспокойно там было в тот год: стреляли и гибли люди.

Когда уже прощались, я приметил на диване раскрытую книгу — записки Пржевальского.

…Осенью непреодолим для Шолохова зов скрыться от «цивилизации» на Урале. Зовет, зовет Братанов Яр. Старый приятель Шолоховых — писатель из тех казахстанских мест — Николай Корсунов приметлив оказался на то, как жилось здесь гостю.

Приехал поприветствовать, а Шолоховых — нет. Где? На реке. Увидел в подплывающей бударе писателя за веслами со скрипучими уключинами, а Марию Петровну рулевой на корме. Довольнехоньки — с добычей возвращались, на днище, в плескающейся воде, бились хвостами с десяток крупных окуней.

Но была и другая «добыча» — исцеляющие душу впечатления от дикой природы.

— Сидим мы с Марией Петровной в лодке, а на берегу гусиное семейство. Купается… Взрослые и дюжина гусят. Столько шуму, брызг, ныряния! Потом вылезли на бережок и буквально полегли все на солнцепеке. До того укупались, что и крылышки, и лапки, и головы — все вразброс, уснули до единого. Ну прямо, как ребятишки, — рассказал он гостю и беззаботно засмеялся.

Мемуарист вспоминал — комарье неистовствовало. Кто-то, измаявшись, давай искать отпугивающую мазь. Шолохов вмешался:

— Не люблю мазаться. От мази лицо жирное — дотронуться противно. Пржевальский писал, что от комаров одно средство — терпение.