Марина Цветаева. Беззаконная комета - Ирма Кудрова

Я не нашла места во всем моем повествовании, чтобы сказать о том, как отношения матери и дочери сложатся в будущем. Здесь, пожалуй, не слишком уместно это делать, но я все же не хочу, чтобы читатель совсем об этом не узнал.

Цветаева не угадала: Ариадна – уже через десятилетия после гибели Марины Ивановны – проявила себя преданной дочерью, прекрасно осознающей ценность материнского наследия. Неутомимо и ревностно она собирала ее рукописи, формировала и комментировала материнский архив, собирала воспоминания о ней и принимала самое интенсивное участие в первых советских публикациях и изданиях цветаевского наследия.

И другого мать не угадала. В дочери обнаружился яркий талант: уже после всех перенесенных арестов и лагерей Ариадна Эфрон стала блистательной переводчицей французских поэтов – и получила признание самых больших специалистов.

Однако болшевская запись об одиночестве вобрала в себя и некий новый оттенок.

Очевидно, что на коммунальной площади загородного дома Цветаева оказалась в теснейшем ежедневном контакте с людьми совсем иного, чем она сама, душевного замеса и склада. И дело в данном случае вовсе не в поэтическом даре.

В самом деле, все те личные друзья Марины Ивановны, которых она сама выбирала: Волконский, Бальмонт, Сонечка Голлидэй, Анна Ильинична Андреева, Ариадна Берг – были явно «из другого теста». Даже Марк Слоним, даже Елена Извольская – люди, вовсе не лишенные общественного темперамента, – и они были иной внутренней породы, чем Клепинины, Эмилия, даже и Сергей Яковлевич. Не высшей, не низшей – иной. Это трудно обозначить в рациональных понятиях. Что же, как не разница породы, уберегло этих выбранных самой Цветаевой друзей и от «Союза возвращения», и – тем более – от связей с какими бы то ни было «секретными службами»? У них была другая генеалогия – и в ней не было ни Желябовых, ни Клеточниковых. Марк Слоним или Анна Ильинична Андреева тосковали об утрате родины не менее горячо и сильно, чем «возвращенцы». Но вернуться в теперешнюю Москву они просто не могли. И причины были внутренние, а не внешние. Они сделали единственный возможный для себя выбор. У Цветаевой он был отнят ее семьей.

Но вернемся к «Болшевской тетради».

Знаменательна в записи почти презрительная обмолвка о поглощенности обитателей дома политическими проблемами.

«Идеи», «идеалы», «слов полон рот», – пишет Цветаева. И мы слышим голос автора поэтического цикла «Гамлет», обличавшего «героев» высокой фразы; слышим и отголосок пафоса «Читателей газет»…

Не сами идеи и идеалы ее всегда раздражали, но их опасная двухмерность, бескровность, книжность. Этот тип интеллигента она разглядела уже давно: легкого на клятвы, болеющего всегда не меньше чем за все человечество – и не замечающего в упор ничего, что рядом.

Бесконечные разговоры об «идеалах» в ее глазах – симптом. Опознавательный знак, мета. За которой чаще всего – структурные дефекты личности или, скажем осторожнее, – ее особенности. И эти «особенности» мы еще – увы! – увидим…

Итак, в записи сказано и об этом – об ощущении себя, так сказать, инородным телом среди прочих болшевцев.

Между тем никакой иной среды здесь у Марины Ивановны нет.

Ибо по существу она живет под домашним арестом.

Мария Белкина приводит в своей книге фразу, сказанную уже в ноябре Пастернаком Анатолию Тарасенкову (последний занес ее в свой дневник): о том, что Цветаева вернулась на родину и живет здесь инкогнито. Но почему же инкогнито?

Вразумительного ответа ждать пока не от кого, хотя похоже, что причина – та же, какая вынудила ее мужа носить фамилию Андреев. Ибо если Эфрона нет в СССР, значит, и жены его здесь не должно быть. Дабы и вопросов не возникало. Потому-то ее выезды из Болшева если не запрещены, то «не рекомендованы». Что для советских граждан было равносильно строжайшему запрету.

За все время с середины июня по 10 ноября 1939 года достоверно известен единственный выезд Цветаевой в Москву. В дневниковой записи 1940 года дата этой поездки означена отсчетом от дня ареста Ариадны: «Последнее счастливое видение ее, – дня за 4 – на Сельскохоз. выставке “колхозницей” в красном чешском платке – моем подарке. Сияла».

Значит, это было в двадцатых числах августа. Цветаева получила паспорт 21 августа, скорее всего – в Москве. Не оттого ли и стало возможным посещение выставки?

Но все это означает, что Марина Ивановна оказалась обреченной на ежедневное общение с людьми, которых она в друзья себе не выбирала. Может быть, это тоже объясняет нам остроту ее жалобы в «Болшевской тетради»?..

6

При всем том чета Клепининых по-своему замечательна. Одна из наиболее ярких ее черт состояла в теснейшем сплетении глубокой и деятельной религиозности – с сильнейшей потребностью в общественной активности.

Нина (по документам она Антонина) Николаевна, урожденная Насонова, дочь известного ученого-биолога, еще до революции получившего звание академика, училась на Бестужевских курсах, потом занималась живописью у Петрова-Водкина. Была секретарем Городской продовольственной управы в период Февральской революции. Позже – уже во Франции – примкнула к евразийскому движению. В тридцатые годы была одним из инициаторов основания Патриаршего прихода в Париже на улице Петель, подчинявшегося российскому патриарху.

Николай Андреевич Клепинин во время Гражданской войны – поручик деникинской армии, «сиделец» в Константинополе, а в 1926 году – участник Первого зарубежного монархического съезда. Через короткое время – он уже член ЦК «евразийской организации». Затем поездка в Америку и учеба в университете Бостона. По возвращении – недолгое время – сотрудник издательства «ИМКА-Пресс», секретарь Русского Богословского института в Париже. Журналист, сотрудник еженедельника «Завтра», автор нескольких статей в философском журнале «Путь» и двух книг. Родной брат священника Дмитрия Клепинина, получившего известность прежде всего благодаря тому, что в годы Второй мировой войны он был сподвижником матери Марии, спасавшей евреев от фашистов.

Знакомство Клепининых с Эфронами произошло давно. Сын Клепининой Алексей Васильевич утверждал даже, что его мать знала Марину Ивановну еще со времен учебы на Бестужевских курсах – уже тогда они бывали в общих компаниях. Потом встречались в Берлине. И уж затем – во Франции, где жили неподалеку друг от друга. А в 1933 году супруги Клепинины завербованы Сергеем Яковлевичем в советские спецслужбы. Нина Николаевна возглавит вскоре бельгийскую группу эмигрантских секретных сотрудников. В феврале 1936 года – знаменательный эпизод. Исполняя поручение советской разведки, она поедет с семьей в Норвегию, дабы подтвердить место проживания Троцкого. Она даже беседует со знаменитым человеком минут пять-семь, о чем впоследствии ей придется писать – уже арестованной! – «объяснительную записку» в стенах Лубянки.

Дмитрий Журавлев. Москва, 1940 г.