Любовь властелина - Альберт Коэн

— А не сыграть ли нам в домино? — предложила она жизнерадостным тоном. — Я надеюсь на реванш. Уверена, сегодня я выиграю.

Вернувшись в гостиную с коробочкой, она достала костяшки и раздала их. Но едва она успела положить первый дубль шесть-шесть, как внизу вновь послышалась музыка. Снова счастливцы танцевали, им не было дела до двух одиночек. Его бедняжка была изгнана с этого праздника. Он сказал, что не хочет играть, отшвырнул костяшки, они упали на пол. Она встала, чтобы собрать их. Быстро, придумать что-нибудь в противовес общественной жизни внизу, чтобы его несчастная девочка не успела задуматься о контрасте между их духовным авитаминозом с этим домино и оскорбительным весельем, доносящемся до них снизу, здоровой физиологической радостью собравшихся в кучу идиотов, которые смеялись и аплодировали. Все равно что, лишь бы живое, интересное, яркое. Отхлестать ее по щекам? Но прекрасные глаза, устремленные на него, остановили этот порыв. Самое простое — и лучшее — было захотеть ее и так далее. Увы. Это так легко получалось в Женеве. Он встал настолько резко, что она вздрогнула.

— А если бы я был самовар, человек-обрубок, — задумчиво произнес он. Она облизала пересохшие от страха губы.

— Я не понимаю, — сказала она, пытаясь улыбнуться.

— Сядь, о, моя благородная и верная подруга. Тебе не холодно, ты нормально себя чувствуешь, все в порядке? Человека-обрубка мы обсудим позже. Но сейчас я хочу выяснить еще один вопрос. Недавно мы собирались поехать покататься верхом, поскольку ты так захотела, и ты подошла ко мне, погладила лацкан моего пиджака и сказала, что я очень красив и что мне очень идет костюм для верховой езды. Ну, и?

— Я не понимаю.

— Он так красив, мой возлюбленный, костюм для верховой езды так ему идет, сказала ты и продолжала эти манипуляции с лацканом. Отвечай!

— Но что я должна отвечать?

— Ты признаешься, что сказала эти слова?

— Да. Что в этом плохого?

— Это очень плохо! Значит, ты любишь не меня, а просто мужчину, к тому же красивого мужчину! То есть, если бы ты меня не встретила, то впала бы в экстаз от другого человека, такого же роста и стати, и говорила бы ему все те же отвратительные слова! Ворковала бы, запрокинув голову и идиотски пожирая глазами красавца блондина с трубкой в зубах, так же жутко ласкала бы лацканы его пиджака и готова была бы немедленно ответить на его поцелуй. Молчи!

— Я ничего и не говорю.

— Все равно молчи! И вот этот тип вынимает изо рта трубку, и тебе вовсе не противно, что от него воняет табаком. Да, я понимаю, всего лишь предположение, но это дела не меняет. Если тебе не противно, ты уже к этому готова. А еще ты сказала, что мне очень идут сапоги! Все женщины сходят с ума от сапог! Сапоги, мощь, военная слава, победа силы над слабостью, опять на повестке дня обожаемая горилла! Все вы обожаете природу и ее мерзкие законы! Еще лучше, для этой язычницы сапоги ведь означают общественное положение! Да, рыцарь, кавалер, достойный человек, дворянин, вождь племени, в конечном итоге потомок средневековых баронов, шевалье, всадник, власть имущий, благородный господин! Благородный, какое отвратительное слово с двойным дном, рожденное пошлым преклонением перед силой, оно обозначает одновременно угнетателя обездоленных и человека, достойного восхищения! Я это уже говорил? Вполне возможно. Пророки тоже повторялись. Короче, от обожательницы сапог один шаг до фашистки! Рыцарь, кавалер, шевалье, фу! Спросите у Проглота, он расскажет вам, что таится под всеми этими понятиями, под этой честью, перед которой вы все ходите на цыпках! Молчи!

Бедный Дэм, такой добрый и нежный. Она бросила его ради меня, ради меня, изображавшего в «Ритце» сильную личность, унижавшего бедного Дэма! Со стыдом в сердце я унижал его по телефону, но это было необходимо, чтобы купить ее такой мерзкой ценой! Вот смеху-то, я выступаю против силы и мужественности, но ведь именно силой и мужественностью я ее и завоевал тогда в «Ритце», так постыдно завоевал! Какой стыд меня охватывает, когда я вспоминаю мои горилльские прыжки и ужимки, как я по-петушиному распускал хвост, заходился в брачном танце! А что было делать? Я предложил ей старика, нежного и робкого, и она его отвергла, и она бросила стакан, или не знаю еще что там, в лицо! Молчи!

Может, я безумен, может, я сошел с ума из-за всей этой истории про силу, про животное обожание силы, которая представляет собой способность убивать? Да нет, я помню ее, да, вас, да, тебя, тебя, я помню, как сейчас, в Ницце перед клеткой тигра во время антракта в цирке, такую взволнованную, восхищенную. Какой чувственный отблеск в глазах у нее появился! От волнения она сильно сжала мне руку, поскольку, очевидно, ей хотелось сжать руку тигра! Да, согласен, надо было сказать лапу. Она была возбуждена и вся дрожала, как честная женщина Европа перед быком! Юпитер был неглуп, он знал женщин! Девственница Европа с длинными косами наверняка сказала быку, стыдливо потупив взор: «Вы так сильны, моя радость». А другая честная испанская женщина в пьесе говорит своему возлюбленному, что он благородный и могучий лев! Ее лев! Вот слово, которое этой подлой донье Соль, королевы смолы и гудрона, показалось самым нежным из всех слов, лучше всех передающим любовь и восхищение, — слово, изображающее зверя с огромными клыками и когтями, рожденного, чтобы убивать! Вы мой благородный и могучий лев! О, гнусное создание!

И кстати, та, что передо мной так тиха и благородна, не она ли осмелилась сказать мне тогда в Ницце, что хотела бы коснуться тигриной шкуры? Коснуться! Значит, тут физическое влечение! Грех начинается с рук! И кто знает, может быть, она предпочитает шкуру тигра шкуре Солаля? И весь этот ваш флирт со всеми встреченными кошками! Вчерашний кот, тигр в миниатюре, пожиратель птичек, с каким очевидным удовольствием вы гладили его брюхо! Молчи, дочь Моава. А вот слизняков она не ласкает, она отшатывается в отвращении! Откуда такое отвращение, отчего она не флиртует со слизняками? Потому что слизняки вялые и не способны напрягаться, потому что у слизняков нет мускулов и когтей, потому что слизняки слабы и неспособны убивать! Но тигр, или генералиссимус, или диктатор, или наглый, энергичный Солаль в «Ритце» — это пожалуйста, и она тает перед ним, целует ему руку, в тот вечер, и уже готовится трепать его лацканы! Все время лишь мерзостное преклонение перед способностью убивать, мерзкое обожание мерзкой мужественности! Молчи!

Бледный, с трясущимися губами, он глядел на преступницу, потом схватил хлыст и хлестнул кресло так сильно, что она вздрогнула.

— А если у меня их отрубить? — спросил он. — Отвечай!

— Я не понимаю, — прошептала она.

— Это все отговорки! Ты все хорошо поняла! Если я велю отрубить их мне, если лишусь этих двух ужасных свидетелей позора, будешь ли ты по-прежнему с любовью поглаживать мои лацканы, ты знаешь, с любовью Моцарта, с любовью «Voi che sapete», твоя душа будет по-прежнему любить мою душу? Отвечай!

— Послушайте, любимый, давайте не будем говорить об этом.

— Почему?

— Но вы же знаете.