Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

Мы их и сохранили. Прошло уже несколько месяцев. Вот что пугает меня сейчас — почему я не остановилась? Я себе не льстила в духе: я могу вылечить этого мужчину. Вовсе нет. Я уже научена своим опытом, я встречала слишком много сексуальных калек. На самом деле не было это и состраданием. Хотя сострадание тут и сыграло свою роль. Я не устаю поражаться тому, насколько во мне самой и в женщинах вообще сильна потребность морально поддерживать мужчин. В этом видится какая-то ирония, если учесть, как мы живем, в какое время, как мужчины критикуют нас за то, что мы их «кастрируем», ну и так далее — все прочие слова и фразы в таком же роде. (Нельсон говорит, что жена его «кастрирует», — я злюсь при мысли о тех страданиях, которые ей, думаю, доводится испытывать.) Ведь правда состоит в том, что женщины имеют эту глубокую, на инстинктивном уровне потребность делать из мужчин настоящих мужчин. Вот Молли, например. Полагаю, это связано с тем, что настоящие мужчины встречаются все реже и реже, и нам становится от этого страшно, и мы пытаемся создавать мужчин.

Нет, что меня пугает, так это моя готовность. Это то, что Сладкая Мамочка назвала бы «негативной стороной» женской потребности давать покой и подчиняться. Теперь я уже не Анна, у меня нет воли, стоило сложиться определенной ситуации, и я уже не могу из нее выйти, я просто продолжаю в ней существовать.

Через неделю после того, как я впервые легла с Нельсоном в постель, я оказалась в ситуации, которую уже не могла контролировать. Мужчина по имени Нельсон, ответственный, спокойный человек, исчез без следа. Я уже даже не могла его вспомнить. Даже те слова, тот язык ответственности за чувства, на котором он поначалу говорил, исчезли. Движущей силой всех его слов и поступков стала острая маниакальная истерия, в которую была уловлена и я. Мы легли в постель еще раз: под аккомпанемент в высшей степени многословного, горько-юмористического самобичевания, мгновенно превратившегося в поток истеричных оскорблений в адрес всех женщин. Потом Нельсон исчез из моей жизни почти на две недели. Я была подавлена, я нервничала больше, чем когда-либо раньше. Еще я стала холодной и бесполой, я не чувствовала ничего. Где-то вдалеке я могла разглядеть Анну из мира нормальности, из мира тепла. Я могла ее увидеть, но не могла припомнить, каково это — быть живой, быть как она. Дважды он мне звонил, извинялся, и это было оскорбительно прозрачно по смыслу, лучше бы этих извинений не было — он извинялся перед «женщиной», «женщинами», перед «врагом», не перед Анной; в свои хорошие времена он был неспособен на такую бесчувственность. Я мысленно уже списала его со счетов в качестве любовника, но я намеревалась сохранить его как друга. Мы с ним одной породы, мы себя знаем, и мы понимаем друг друга, нас связывает безысходность. Ну вот, а потом однажды вечером он пришел, пришел без предупреждения, и в другом, «хорошем», состоянии. Слушая его в тот вечер, я не могла и вспомнить, каким он был, когда его «несло», каким он был в истерике. Я сидела и смотрела на него, точно так же, как я смотрю на Анну, здоровую, счастливую, — до него не дотянуться, как не дотянуться и до нее, нас с ними разделяет толстая стеклянная стена. О да, я понимаю природу этой стеклянной стены, за ней живут американцы определенного типа — не трогайте меня, ради всего святого, не трогайте меня, не трогайте, я боюсь чувствовать.

В тот вечер Нельсон пригласил меня на вечеринку к себе домой. Я ему сказала, что приду. После того как он ушел, я поняла, что мне туда идти не стоит и мне уже заранее не по себе. Но если особо не вдумываться, то почему бы и нет? Он никогда не будет моим любовником, итак, мы с ним друзья, так почему бы не пойти, не познакомиться с его друзьями и с его женой?

Едва переступив порог их дома, я поняла, как жестко я заставила молчать свое воображение, насколько глупым было мое решение туда пойти. Порою я недолюбливаю женщин, всех нас, ведь мы способны вообще не думать, когда нам это нужно; мы предпочитаем не думать, когда пытаемся прикоснуться к счастью. И вот, переступив порог их дома, я поняла, что предпочла закрыть на все глаза, не думать, мне было стыдно, я была унижена.

Большая съемная квартира, заполненная до отказа безвкусной безликой мебелью. И я знала, что, когда Нельсоны будут вселяться в собственный дом и обставлять его предметами, отобранными по своему вкусу, все вещи снова окажутся анонимными и безликими: просто такое качество — безликость. Безопасность анонимности. Да, и это тоже я понимаю, понимаю слишком хорошо. Они упомянули в разговоре, сколько платят за квартиру, и я не поверила своим ушам. Тридцать фунтов в неделю, да это же целое состояние, это же безумие. Там было человек двенадцать, все — американцы, работающие на телевидении или в киноиндустрии, — люди «шоу-бизнеса»; и, конечно, все они шутили на эту тему.

— Да, мы — это шоу-бизнес. Ну и что? Само по себе ведь это совсем не плохо, правда?

Все были знакомы между собой, их «дружба» происходила из случайных рабочих встреч, контактов; при этом относились все друг к другу тепло и по-приятельски — приятное и необременительное, легкое и без претензий, дружелюбное общение. Это мне понравилось, мне вспомнилось простое, дружелюбное и свойское общение всех белых в Африке. «Привет, привет! Ты как? Мой дом — твой дом, хотя мы виделись с тобой всего один раз». И все же мне это нравилось. По английским меркам они все были богатыми людьми. В Англии люди с таким уровнем достатка не говорят об этом. У них же тема денег все время витает в воздухе, тревожно-волнительные деньги, вечно так с этими американцами. Вместе с тем при всех этих деньгах, при том что все у них такое дорогое (что они, судя по всему, воспринимают как должное), атмосфера среднего класса, трудно поддающаяся определению. Я там сидела и пыталась для себя ее определить. Это что-то вроде преднамеренной обыкновенности; уменьшение масштаба личности; как будто у них у всех есть встроенный приборчик, задающий потребность подогнать себя под то, чего от них и ждут. И все же они такие симпатичные, они такие все хорошие, невольно смотришь на них с болью в сердце, потому что они предпочитают уменьшать масштаб, налагать на собственную личность определенные ограничения. Эти границы заданы деньгами. (Но почему? — из них ведь половина люди левых взглядов, в Америке они все в черных списках, не могут там заработать себе на жизнь, поэтому они все и оказались в Англии. И все же деньги, деньги, все время деньги.) Да, я кожей чувствовала озабоченность деньгами: она, подобно вопросительному знаку, висела в воздухе. При этом деньги, которые платили Нельсоны за эту огромную и безобразную квартиру, позволили бы англичанам среднего класса чувствовать себя вполне уютно.

В глубине души я очень волновалась от мысли о предстоящем знакомстве с женой Нельсона. Наполовину это было обычным любопытством — какой он, этот для меня новый человек? Наполовину — да, другой половины я стыдилась — что есть такого у меня, чего в ней не хватает? Ничего такого — судя по тому, что я увидела.

Жена Нельсона была женщиной привлекательной. Высокая, очень худая, почти тощая еврейка; очень интересная, с поразительными яркими чертами лица, каждая ее черта словно особо подчеркнута и выделена: большой подвижный рот, большой, довольно красиво изогнутый нос, большие, слегка навыкате, удивительно черные глаза. Одета во что-то яркое, стильное и смелое. Громкий резкий голос (который мне не понравился совсем, я ненавижу, когда громко говорят), яркий и эмоциональный смех. В ней было много стиля и уверенности в себе, чему, конечно же, я сразу позавидовала, всегда завидую. Я смотрела на эту женщину и постепенно понимала, что эта ее уверенность в себе — поверхностная. Потому что она ни на минуту не сводила глаз с Нельсона. Ни разу, ни на одно мгновение. (В то время как он на нее вовсе не смотрел, он этого боялся.) Я начинаю узнавать в американках это их качество — поверхностная компетентность, уверенность. А под этим — тревога, беспокойство. У них обычно нервная, испуганная линия плеч. Они боятся. Они так выглядят, словно находятся в пустом пространстве, сами по себе, и притворяются, как будто они там не одни. Американки похожи на одиноких, находящихся в полнейшей изоляции людей. Которые прикидываются, что они не одиноки. Они меня пугают.