Наполеон: биография - Эндрю Робертс

от 100 000 до 120 000. Многие пленные в ближайшие годы умерли, и до Ватерлоо почти никто из них не вернулся во Францию. Около 20 000 нефранцузов добровольно вызвалось служить в новой русской армии, вскоре выставленной против Наполеона[295]. Корпус Макдональда (32 300) на северном фланге отошел без больших потерь, но он наполовину состоял из пруссаков, которые вскоре выступили против Франции, и 34 000 австрийцев Шварценберга. Теперь им также нельзя было доверять.

Еще 15 000 переживших переправу пропали между Березиной и Вильной[296]. 14 декабря Неман перешел – последним – Ней, у которого к тому времени набралось едва 400 пехотинцев, 600 кавалеристов и 9 орудий{2446}. (В походе ни один маршал не погиб, но четверо получили ранения.) В следующие несколько недель мелкие группы отставших догнали армию. Некоторое их количество по пути на запад потихоньку перебили прусские крестьяне. Вся центральная группировка Великой армии теперь насчитывала менее 25 000 солдат, из них около 10 000 боеспособных{2447}. Учитывая даже французские части из корпуса Макдональда и пришедшее из Франции 60-тысячное подкрепление, Наполеон в конце года смог собрать в Польше и Германии прискорбно немногочисленную армию, к тому же отчаянно нуждавшуюся в артиллерии и кавалерии{2448}. Многие части были укомплектованы лишь на 5 %. Так, от 66-тысячного корпуса Даву осталось 2200 человек. Из 47 864 боеспособных солдат у Удино осталось 4653 человека. Из 51 000 солдат императорской гвардии уцелело чуть более 2 000. Из перешедших Альпы 27 397 итальянцев домой возвратилось менее 1000 (и из 350 королевских гвардейцев погибли все, кроме 8). Из 500 голландских гвардейских гренадер в живых осталось 36 человек{2449}. Из 400 храбрых понтонеров, спасших армию на Березине, снова увидели Голландию лишь 50 человек.

В конце декабря 1812 года Александр I обедал с Софией Тизенгауз [в будущем – Шуазель-Гуфье], литовской дворянкой и писательницей, в Вильне. (Мюрат месяцем ранее оставил город.) Александр упомянул о «светло-серых глазах» Наполеона, «столь проницательных, что трудно выдержать его взгляд»[297], а потом промолвил: «Какая блестящая карьера еще предстояла этому человеку!.. Он мог дать Европе мир; это было в его власти, и он этого не сделал! Теперь чары его рассеяны!»{2450} Собеседница Александра отметила, что император несколько раз повторил последнюю фразу.

Несгибаемость

Потомки не оценят ваш дух, не увидев его в беде.

Моле – Наполеону, март 1813 года

Он мог сострадать несчастиям частной жизни, но был равнодушен к бедствиям государственным.

Меттерних о Наполеоне, июль 1813 года

«Видя, что он сделал за двадцать дней пребывания в Париже, – отмечал в мемуарах маршал Сен-Сир, – необходимо признать, что его внезапный отъезд из Польши был благоразумным поступком»{2451}. Наполеон бросился в круговорот дел, поскольку понимал, что очень скоро русские соединят усилия с пруссаками и, возможно, с его тестем, австрийским императором Францем, чтобы сначала изгнать французов из Польши и Германии, а затем попытаться лишить его трона. Наполеон, надеясь справиться с последствиями русской катастрофы, развил (по выражению графа Моле, вскоре получившего пост министра юстиции) «бешеную активность, возможно превосходящую все демонстрируемое им прежде»{2452}. Гортензия, поспешившая в Тюильри, нашла бывшего отчима озабоченным, но настроенным решительно: «Он показался мне измученным, издерганным, но не надломленным. Я часто наблюдала, как он выходил из себя по пустякам, например из-за дверей, оказавшихся открытыми тогда, когда они должны были быть закрытыми и наоборот, или из-за слишком яркого или слишком слабого света. Но в миг трудностей или невзгод он совершенно владел собой». Гортензия попыталась ему польстить, спросив: «Но, верно, и ваши враги понесли огромный урон?» Наполеон ответил: «Да, несомненно. Но это меня не утешает»{2453}.

Менее чем за семнадцать недель – между своим возвращением в середине декабря 1812 года в Париж и началом новой кампании (апрель 1813 года) – Наполеон включил в состав регулярной армии 84 000 пехотинцев и 9000 артиллеристов Национальной гвардии; распорядился призвать 100 000 конскриптов из наборов 1809–1812 годов и 150 000 – из наборов 1813–1814 годов; сформировал 30 новых пехотных полков из десятков полубригад [Национальной гвардии]; распределил между оружейными мануфактурами заказы на 150 000 ружей; забрал лишних людей из гарнизонов и армейских магазинов; перевел 16 000 морских пехотинцев в сухопутные части, а опытных корабельных артиллеристов определил в полевую артиллерию; потребовал от каждого из 12 000 округов империи выставить по одному солдату и одной лошади; сократил армию, действовавшую в Испании, чтобы пополнить императорскую гвардию; начал закупать и реквизировать лошадей везде, где возможно; потребовал, чтобы и союзники занялись восстановлением своих армий; учредил обсервационные корпуса на Эльбе, Рейне и в Италии{2454}. Разумеется, новобранцев на страницах Le Moniteur именовали «великолепными мужами», но некоторым из них было всего пятнадцать лет, и во время смотра на площади Каррузель Моле отметил, что «их юношеский возраст и хрупкость вызывали у окружающей толпы глубокую жалость»{2455}. Этих юношей французы прозвали «мариями-луизами», отчасти потому, что в отсутствие Наполеона приказы о призыве подписывала императрица, отчасти из-за их нежного возраста. «Старые ворчуны» дразнили розовощеких кавалеристов «цыплятами на жеребятах». Поскольку у новобранцев не было времени упражняться, французская армия теперь отличалась меньшей управляемостью в бою. Одной из причин неизобретательных лобовых атак в следующие два года явилась необходимость совершения маневров массами необученных солдат.

Если бы Наполеон был деспотом, народы Европы не стали бы долго его терпеть и после полного его унижения немедленно восстали бы. Но этого не случилось. В 1813 году восстали Восточная Пруссия и Силезия, где не было оккупационных войск. При этом Берлин, Бранденбург и другие районы Пруссии, занятые французами с 1806 года, не возмутились{2456}. Большая доля остальных немцев (а также голландцы, швейцарцы и итальянцы) или не поднялись против Наполеона, или дождались, пока их правительства официально выступят против него, или вообще ничего не предпринимали до прихода союзнических армий. В самой Франции в 1813, 1814 и даже в 1815 году было спокойно, если не считать хлебных бунтов в Бретани и брожения в Вандее и на юге страны. Хотя большинство французов искренне устало от войны и деятельно противилось призыву (особенно в период сбора урожая), они не хотели свергать своего императора, сражавшегося с врагами Франции. Аресту подлежали лишь открыто поносившие Наполеона, но и умеренные репрессии осуществлялись в свойственной французскому XVIII веку манере. Когда роялист Шарль де Ривьер «объявил о своих надеждах чересчур насмешливо и преждевременно», его отправили в тюрьму Ла-Форс, но вскоре освободили: друг Шарля выиграл его свободу в бильярд у Савари{2457}. Некоторые амбициозные офицеры даже мечтали о продолжении войны. «Одно нас тревожило, – писал капитан императорской гвардии Блаз. – Если, говорили мы, Наполеон должен прервать столь славную карьеру, если он, к несчастью, вознамерится заключить мир, то – прощайте все наши надежды! К счастью, эти опасения не сбылись, и он задал нам больше работы, чем мы могли выполнить»{2458}.

Потери русских в 1812 году, хотя о них редко говорят, также были огромны. В ту кампанию погибло около 150 000 солдат, 300 000 были ранены или получили обморожения, и это не считая еще большего количества жертв среди гражданского населения. Русская действующая армия, ослабленная и изможденная, сократилась до 100 000 человек, а большая часть территории между Польшей и Москвой была разорена, и казна лишилась налоговых поступлений на сотни миллионов рублей[298]. И все же Александр был по-прежнему полон решимости уничтожить Наполеона. В начале 1813 года четыре русские дивизии перешли Вислу и вторглись в Померанию. Французам пришлось покинуть Любек и Штральзунд, хотя они оставили свои гарнизоны в Данциге, Штеттине и других прусских крепостях. 7 января Швеция, до тех пор