Четыре Любови - Григорий Ряжский

– Вот это баба Люба… – пораженно протянула Маленькая. – Вот это я понимаю!

Впервые это «баба Люба» проскочило мимо Любови Львовны так, что не зацепило даже малым краем обиды. Впервые это «баба Люба» выскочило из Маленькой так, что сказано было ею без малейшего желания обидным этим зацепить.

– Дуй!!! – с полными восхищения и любви глазами громко приказала ведьма. – Дуй, любовь моя!

Генрих, не отрывая от старухи глаз, приблизился к «Наполеону» Дурново, набрал полную грудь воздуха, сплющил по-верблюжьи губы и что есть сил выпустил воздух наружу. Выпустил с таким тюремным энтузиазмом, что вылетевшим потоком сорвало часть крошевой обсыпки и бросило ее в лицо хозяйке дворянского бала.

– У-р-р-р-а-а-а! – завопила счастливая старуха, не обращая внимания на обсыпанное лицо. – Генечка вернулся! Домой вернулся!..

Чай сели пить по-семейному: с тортом в центре и хозяйкой во главе стола. Торт действительно оказался шикарным на вкус, и на этот раз все обошлось как нельзя лучше: без взаимных намеков, провокаций, подковырок и неумело скрываемых признаков нетерпимости ни с той, ни с другой, ни тем более с третьей из существующих сторон. Еще перед тем, как разложить «Наполеон» по тарелкам, один большой кусок Любовь Львовна сразу отделила в сторону и сказала:

– Любаше.

«Вот он, твою мать, редуктор-то… – подумал, глядя на все это, довольный неожиданной встречей Генрих. – Вот она, главная-то шестерня…»

За последние три года ни Глотов, ни грек ни бессистемно, ни, наоборот, поочередно, – никто из них не залетал ни в Валентиновку, ни на «Аэропорт» даже мимоходом, и Лев Ильич постепенно начал привыкать к своим обездоленным в этой части сновидениям. Разве что на даче за забором у соседей развернулось могучее строительство, с размахом, и потому частое мелькание неподсудного Толика там и сям – до и после разгрузки, перед и по окончании отключения соседской электроэнергии, выше уровня бывшего этажа и ниже балок будущей крыши в перестраиваемой им родительской даче – напоминало Льву Казарновскому о том, что странный род Глотовых продолжается, несмотря на завершившиеся визиты его призрачной родни греческого происхождения. Правду о Толиковом участии в деле посадки Геньки знал только сам Генька, да и то согласно версии нанимателя – непосредственно Толика. Обсуждения деликатной темы прошлого Геник, однако, избегал, уклоняясь каждый раз от прямых Левиных вопросов.

– Все, старик, не прокурорствуй. Ни при чем здесь Толик Глотов. Я знал, какой товар производил и на каких условиях. Давай лучше справку тебе в бассейн нарисуем, полностью за мой счет. Или абонемент. Девчонки там – сплошь киски…

В результате Лева не знал, как реагировать на приветливые кивки из-за забора, посылаемые Казарновским от последнего живого Глотова. На всякий случай он неопределенно растягивал рот в произвольном направлении, чтобы не было с достоверной точностью понятно: рад он приветствию или же, наоборот, чем-то по-соседски недоволен. Но глотовского наследника это, казалось, нисколько не смущало. По большому счету, с учетом так и не выясненного до конца криминального диагноза, Льва Ильича тоже не смущало. До тех пор пока он не обнаружил падчерицу, увлеченно беседующую с Толиком через проем в заборе на удаленной части территории, совсем не рядом с соседским строительством. На Маленькой был довольно смелый купальник с высокими бедрами, при этом бретельки у него были спущены, что обеспечивало наблюдателю непреднамеренное подглядывание… Маленькая мимоходом поправила одну из бретелек, но та тут же съехала обратно, и о ней забыли. Леву перекосило. Кроме того, тревожно загудело паровозом ниже пупка и пару раз толкнуло в направлении ануса. Он знал, что это означало: желание, наложенное на ревность вперемешку с завистью и стыдом. При полной невозможности первого, сомнительном неотцовском праве на второе и непризнании самим собой третьего и четвертого. Он мысленно выругался, но виду не показал…

Грек заявился под утро, и Лева сильно и искренне удивился. За три прошедших неявочных года Грек ни капли не изменился. Лева собрался было ему об этом сообщить, но Грек не дал, поскольку начал первым:

– Левушка, я накоротке, а то мне к родне еще надо и на пруд. – Он примостил костыль на кровать, подмышечная костыльная часть кувыркнулась и задела Любину коленку. Но Лев Ильич знал, что это ее не побеспокоит, и уже не дернулся.

– Вот именно, – одобрительно оценил Левину реакцию Грек. – Так-то все оно ничего… – Он пересел поближе к хозяину. – Я вообще-то не собирался пока, если честно. Думал, пока не требуется. А там лучше Глотов заскочит, ближе к делу.

– К какому делу? – решил сразу уточнить Лева. Он уже привык, что просто так, без всякого смысла для будущего или вообще, эти Глотовы слова не вымолвят.

– Это он тебе пусть разъясняет – к какому. Как тогда…

– Как когда? – снова не понял Лев Ильич.

Грек заерзал на месте:

– Слушай, мне правда позарез еще на пруд надо. Уж к родне – в другой раз тогда получится, но на пруд – хоть режь. Я тебе свою часть отделю и погоню, лады?

– Глотов, послушайте. – Лева почувствовал, как раздражается, это было с ним впервые. – Что вы мне загадки свои загадываете? Пришли – говорите!

– Так я и говорю, – получив Левин нагоняй, по-деловому продолжил мысль визитер. – Бульдозер помнишь из окна?

– На «Аэропорте» или поселковый, на пруду?

– На пруду который. На «Аэропорте».

Лева понял. Понял и сразу вспомнил: розовое… сирень… фиолет… льдины вертикально… бульк… черная дыра… мокрый Грек… квартирные перемещения родственников… прыжки через ладожскую лужу…

– Помню бульдозер, ну и что?

– А то! Тебя тогда Глотов сильно предупредил, а я выходил на тот момент вниз. У меня там мормышка поставлена была, а кивок я с краю приладил, проверял. Ну рыбак я, рыбак! – Он схватил себя обеими руками за ворот рубахи, но не рванул, а просто потряс.

– Ну и что? – не понял Лева, – Про дыру ладожскую помню, что мокрый ты был – тоже помню, ну и что с того?

– Э-э-э-э, парень, – озадаченно протянул Грек. – Видать, тебя Глотов некрепко попугал… А сам ходит такой… гордый… образованный. Правда, здоровается всегда первый, тут я ничего на него не скажу. Ну, дело его, как хотите. Надо мне, правда надо. – Он почти умоляюще взглянул на Леву и потянулся рукой к костылю.

– А чего ты отделить-то мне хотел, часть какую-то? – спросил под завязку разговора Лев Ильич, понимая, что на этот раз разговор не заладился.

– А-а-а-а, это? – Он уже поднялся, но задержался. – У тебя сегодня гудело, где не надо, или не гудело?

Объяснять дважды не пришлось. Лев Ильич моментально сообразил направленность греческого инспектора. Он смутился и покраснел.

– Вот и все, Лев. Погнал я… – Грек повернулся к Леве спиной и растаял в воздухе…

Пару лет после освобождения Генрих перебивался случайными заработками вроде изготовления книжных обложек в не известных никому издательствах. Платили мало, но и качества не требовали. И то и другое было для Геньки вразрез с представлениями о жизни человека, заплатившего родине долг полной монетой. Несколько раз он мотался в Новомосковск, где начальник тюрьмы по старой отсидочной дружбе свел Геника с местным заказчиком. Тот владел кафе при рынке и двумя забегаловками у вокзала. Кафе Генька оформил, а от вокзальных точек отказался – представил себе этап и стало невообразимо противно. Прежние связи к моменту выхода его на свободу прервались почти целиком – поменялись люди, да и компьютерная молодежь оккупировала творческие точки, не умея совершенно рисовать, но зато отлично набив руку на типовых приемах графического дизайна. Один раз Льву Ильичу удалось воткнуть Геньку художником на картину к приятелю-режиссеру. Но деньги быстро закончились, фильм закрыли и группу распустили.