Превратности любви - Наталия Вронская

— Как Антей при соприкосновении с землею…

— О да! Любовь делает женщину поистине непобедимой.

— Браво! Как верно подмечено!

Пара, беседовавшая подобным образом, обогнала Тургенева, шедшего под руку с Софьей Николаевной. Незнакомцы, как и наши герои, осматривали фрески виллы Maria, представлявшие сюжеты из средневековых хроник и рыцарских романов. Трудно было узнать, пожалуй, в этой истинной манере итальянского Возрождения героев средневековых легенд. Странной причудой художника явились Тристан и Изольда, Ланселот и королева Гвиневера, которые были изображены как античные герои, и только атрибуты, сопровождавшие их, мечи и кубок с напитком любви, позволяли догадаться, кто это. Тот диалог, что слышали Александр и Софья, относился именно к истории любви Тристана и Изольды. Обмен мнениями немало позабавил молодых людей, и они, улыбнувшись, молча переглянулись. Однако Тургенев спросил:

— А каково ваше мнение об этом сюжете? Прав ли был этот господин, когда объявил, что дамам исключительно нравятся подобные сюжеты?

— Какой именно сюжет вы имеете в виду? Историю Тристана и Изольды или Ланселота и Гвиневеры?

— Разве они не похожи?

— Вероятно, похожи, — ответила Софья. — И там, и там история несчастной, безрассудной страсти…

Тургенев посмотрел на нее с интересом:

— Вы произнесли это с явным осуждением. Разве любовь и безрассудство не ходят рука об руку?

— А разве это непременное условие? Отчего бы любви не быть дружной с рассудком?

— Чувство, как правило, от того и называют «чувством», что оно идет от души и не имеет разумных объяснений. Это нечто эфемерное и очень непрочное…

— Безумная страсть, основанная только на одном слепом чувстве и желании, может быть и оскорбительной! — взволнованно сказала Софья. — Оскорбительной для… для чести обеих сторон…

Александр помолчал. То, что Софья сказала только что, поразило его. Никаких рассуждений о преимуществе чувств над рассудком, никаких вздохов о любви, разделенной ли, нет ли, что так свойственны женщинам. Лидия, его жена, любила разговоры о страстях, о том, что жизнь растрачена впустую, ежели не было в ней пылкой любви, хотя бы и завершенной злым разочарованием. Он ответил:

— Вы говорите не о любви. В вашем суждении много рассудка и понимания именно страсти, которая порой не разбирает дороги, но любовь… Любовью оскорбить нельзя…

— Быть может… — задумчиво произнесла она, посмотрев на фреску. — Но где же тут истинная любовь? Разве не роковая случайность соединила Тристана и Изольду? Напиток страсти, предназначенный другому, выпил именно Тристан и… Сколько горя из-за ошибки! Из-за того, что некто, не желая положиться на естественный ход событий и вознамерясь воздействовать на чужие чувства силою, допустил при том оплошность, не уследив за столько могучим средством?

— Но разве это не рука судьбы? Разве не предназначение? Если бы Тристану не суждена была Изольда, разве достался бы ему этот напиток? И разве не любовь оберегла их от предательства и бесчестья?

— Но разве при том, — продолжала в том же духе Софья, — не были они презираемы и осуждаемы всем светом? И разве не думали о них, как об опороченных, хотя это и было ложью?

— Память об этой любви дошла до наших дней. Стало быть, есть тут что-то, что заставляет сердца биться в предвкушении сильной, неземной, колдовской любви… — Как неожиданно Александру было слышать собственные подобные речи.

Он, почитавший себя человеком рационалистическим, вдруг заговорил, как совершенный романтик или даже как почитатель Карамзина, которого недолюбливал. Злосчастная бедная Лиза, погибнувшая от любви, раньше представлялась ему почти безумной. Теперь же он думал, что ее история мало чем отлична от истории Изольды. Любовь, безрассудство, предательство, преждевременная гибель… Ужели теперь это так его трогает? Или… Или он сам, поневоле, вовлекся в какой-то водоворот чувств? И та молодая девушка, что теперь идет рядом с ним, неужели это она пробудила в нем такие мысли?

Софья, думавшая до той поры о любви отстраненно и никогда не испытывавшая любовных томлений, выразилась, пожалуй, чересчур решительно. Она заметила, что слова ее странным образом подействовали на собеседника. Но воспоминания об одном человеке, терзаемом страстями и пытавшемся своею страстью погубить ее самое, заставляли ее так думать и так говорить.

— Итак, вы против безрассудства? — сказал вдруг Тургенев.

— Пожалуй, да… Возможно, безрассудная храбрость хороша на войне, я этого не знаю… Но, думаю, и там разум уместнее.

— Возможно, но, побывав в сражении, могу вас уверить, что иной смельчак, действовавший вопреки разуму, успевал куда более расчетливых генералов.

— Ведь вы, пожалуй, — неожиданно заметила Софья, — были среди подобных смельчаков?

Ей пришло вдруг в голову, что Александр Андреевич, о котором она почти ничего не знала, если воевал, то участвовал в самой гуще событий. Что-то в его лице, в его речах совершенно уверило Соню в этой догадке.

Тургенев, видимо, смутился, но все же ответил:

— Не мне судить о моем тогдашнем поведении. Но нынче я скажу вам так (касаясь, разумеется, нашего предмета) безрассудство безрассудству рознь. И хотя ложное чувство от истинного порою сложно отличить, все же стоит иной раз рисковать ради того блаженство, которое может подарить истинное чувство.

— А вы? Вы испытали подобное хоть раз? — взволнованно спросила Софья.

— Пожалуй… — Он задумался. — Пожалуй, да…

Тургенев посмотрел на Софью. Отчего он так ответил? Он никогда не был влюблен до безрассудства, стало быть, он солгал… А может быть… Может быть, он… уже влюблен?

— Девице рисковать опасно. Впрочем, даме тоже. Общество не прощает промахов на столь деликатной почве, — раздался звонкий голос Фабианы. — Я слышала конец вашей беседы! Рискованная, весьма рискованная тема. Советую вам, Александр Андреевич, в свете никогда не говорить в таком тоне о подобных материях. Вас почтут за соблазнителя!

— Смею вас уверить, дорогая госпожа графиня, что только здешний воздух и прекрасные произведения искусства толкнули меня на подобную беседу, притом безо всякой цели. В свете я порядочный молчун, — усмехнулся Тургенев.

— Однако вы так пылко рассуждали… — протянула Фабиана. — Неужто это была просто игра ума?

— Не совсем. Я высказал свое истинное мнение, но требовать особого к нему внимания или чтобы его восприняли всерьез, я нисколько не желаю.

— А я все же восприму его серьезно, — вдруг сказала Софья. — Вы позволите?

Удивленный и, сам не зная отчего, обрадованный, Тургенев ответил:

— Вы окажете мне честь подобным вниманием, Софья Николаевна.

Фабиана, отвернувшись, усмехнулась, но ничего не сказала.

Гуляя по Неаполю и окрест, Тургенев мог вполне оценить знаменитый вид на город с дороги Позилиппио, когда Неаполь открывается весь, раскинувшись полукругом вдоль берега моря. Легкие паруса мелькали перед ним над водой, в дымке прятался Везувий, а одинаковые квадратные дома, с одинаковыми черными окнами, перемежались зеленью деревьев. Вдали белел античный храм, и яркое солнце с беспощадной ясностью демонстрировало город любопытному путнику.