Симптомы счастья - Анна Андронова

В тот день у нее был какой-то радостный подъем. Была весна, солнечно. Бабушка уехала на дачу, Таня отправилась в садик, Юра тоже куда-то уехал. Шура с утра везде прибралась, перемыла посуду, нажарила котлет, вытащила свою баночку от «Янтаря», налила заранее воды. Петенькины вещи лежали на антресолях, она туда не полезла, помнила их все наизусть. Попрощалась с кофтами, с шортиками (на кармане аппликация-медведь, немножко надорвана, надо бы пришить), потрогала в прихожей Танин весенний плащик. У бабушки под матрасом прятали от Шуры фотоальбом, она его приготовила на кухне – таблеток много, пока все запьешь! Надо будет чем-то заняться.

Когда зазвонил телефон, она успела принять штуки четыре. Служба газа, будут ли хозяева дома в течение часа, проверить плиту. Сказала – будут. Она же дома. Тем более что вчера опять забыла купить хлеба, виновата. Стала ждать, мутило немножко, закружилась голова. Шура пошла в туалет, сунула два пальца в рот. Газовщики не шли долго, она устала сидеть просто так и стала опять запивать таблетки. В крайнем случае можно просто не открывать. Потом ей показалось, что кто-то говорит на лестнице. Не бабушка ли? «Шура, вы представляете! Обсчитали на сорок копеек! Это кому сказать!» – соседке не повезло в гастрономе. Шура немножко заснула, прямо у двери. Газовщиков все не было. Она пошла опять в туалет, теперь уже тошнило сильнее. Потом позвонили из садика, Таня баловалась, нарочно толкнула девочку, и та разбила коленку. Потом позвонила Нинка из своего военного городка. Там плохая связь, редко можно было дозвониться. Так хорошо, так удачно, что соединили! Шура опять заснула и ничего не слышала. Потом она очнулась совершенно бодрой и выспавшейся на полу в коридоре. Рядом пищала телефонная трубка. Она встала, смыла остатки таблеток в унитаз, спрятала альбом и пошла за Таней в садик. А газовщики так и не пришли.

С тех пор прошло больше двадцати лет. Это очень, очень много дней и очень много ночей. И все их Шура прожила. Было всякое, и плохое и хорошее, и веселое и грустное, и такое, чего, казалось, уж точно не будет. Дверь не открылась.

Юра ушел, вернулся к родителям на старости лет. Уехал с чемоданом и портфелем, ничего не стал делить. Нина подбросила дров в свою топку. Она была каким-то непостижимым образом уверена, что Юра виноват в Петенькиной болезни. «Знает кошка, чье мясо съела! Чует вину, но совесть осталась, видать, а то другой бы еще квартиру затеял менять! Тебе только этого не хватало!» Шура сопротивляться этому бреду не могла, она просто перекладывала телефонную трубку на плечо и немножко дремала. Так у нее с того памятного таблеточного дня осталась привычка, и на Нинкины телефонные разговоры просто слипались глаза.

Как было жить вместе после всего? Он любил, она любила. Уйти было тяжело невыносимо, а остаться невозможно. Просто не было сил смотреть друг на друга. Это он нес, счастливый, Петеньку из роддома. Это он же спросил: «Шура?!» – и руки у него дрожали, как у алкаша. Это он раскладывал салат на поминках, он тряс ее и кричал, что могут быть дети еще, здоровые дети. Конечно, она его отпустила. Легла к стене, отвернулась и согнула коленки к животу. Это уже для нее было не горе. Юра живой, здоровый, вон – звонил только что, спрашивал, как дела. А на Нинкины бредни внимания можно не обращать, это всего лишь бредни.

Шура заново открыла для себя Таню, со всеми ее бантиками, клычками и веснушками. Водила на танцы, целовала в теплую макушку на ночь, помогала с прописями. Юра забирал ее иногда на все выходные к той бабушке, тогда было непонятно, чем заняться. Потом появилась у него Марина, стал реже забирать, а потом уж Таня ездила сама, когда хотела, договаривалась по телефону. Там была новая дочка Маечка, собака Пинч, настоящий деревенский дом в ста километрах от города, с русской печью и самоваром. Другая жизнь, следующая. Шура эту новую Юрину жизнь никогда не видела, хотя поневоле была в курсе событий – добрые люди всегда находились, докладывали. Муж, хоть и бывший, был человек в Шуриной жизни единственный, настоящий и родной. Все у него происходящее она воспринимала с позиции скорее материнской, без оттенка ревности. Вот женился, хорошо, молодец. Будет не один. Женщина, говорят, добрая, красивая и молодая. Тем более… Дочь родилась. Здоровая девочка – очень хорошо. Майя – красивое имя. Танечка с ней гуляет, играет, дружит. Пусть, там ей хорошо, весело.

Но все они были как герои книги: дом с самоваром, собака, девочка, да и сам Юра. Существующие далеко, не наяву. Правильно говорила та доктор из поликлиники. Время стерло, зализало, замылило, заморочило голову. Каждый выбирает свой способ, свой путь. Вот Тоня Головачева из отдела кадров – мужа похоронила в двадцать пять лет и не родила. И что? Живет себе, воротнички какие-то вяжет, доставала саженцы для сада. Или вот Оля Дюжкина. У нее дочь попала под машину, насмерть. Ходит тоже на работу, недавно заклеивали в отделе окна на зиму, так она участвовала, смеялась со всеми. И Шура смеялась.

Шура считала свое горе отметиной, печатью. Наверное, все-таки особым знаком судьбы. Бога она не решалась впутывать. Главным ее ужасом с момента Петенькиной смерти была мысль о том, что эта страшная метка может с нее каким-то образом перейти на Таню. Поэтому она интуитивно Таню от себя отодвигала, отдаляла. Любовь к Тане было единственное, дававшее силы и смысл ежедневно вставать с постели и начинать новое утро. Она подыскивала Тане другую жизнь, без себя, и поэтому без страданий. Все горе семьи, считала Шура, она уже взяла на себя, пусть это зачтется где-нибудь, в каких-то инстанциях, и дочь проживет счастливо. Шура шла тихонько рядом с Таниной жизнью, не нажимая, а наблюдая. Ей казалось, что если громко не радоваться и вслух не страдать, то, может быть, можно как-нибудь проскочить и не наделать еще беды?

Вот Таня. Ей тринадцать лет, начались месячные, какая-то тоска. Она в слезах, два дня не была в школе. Бабушка сильно ругается. «Тише. Мама, тише! Дай она немножко перетерпит. Она завтра встанет и пойдет». Вот бабушку попросили на пенсию, старые коммунисты в русском языке и литературе стали неактуальны. «Шура, это звери, звери! Я так не оставлю! Я знаю, чьи это происки! Я тридцать лет в школе!» – «Мама, тише, тише! Ты просто устала. Может, в Танечкиной школе нужны педагоги?» Потом уволились две молодые учительницы, бабушку попросили обратно: «Она меня буквально умоляет, представляешь? Я сказала, что подумаю, пусть помучается!» И Шура опять, как заклинание: «Тише, мама, тише! Ты же хотела работать? Бог простит!»

Какой Бог? Опять скандал! Таня вечером спросила непонятное: «Мама, а Бог есть?» И мама ответила:

«Я сомневаюсь». Но не как утверждение, а как процесс.

Очень было страшно, когда Таня собралась на медицинский. Не спала ночами. Представлялась ее трогательная худенькая дочка в толпе белых халатов, испуганные глаза, тонкие руки поддерживают чью-то мать, сползающую по стене на больничный линолеум. «Я буду доктором!» У бабушки открылась подруга на стоматологическом, может, ей зубным стать? Спорить тоже боялась.

Что-то протянули с репетиторами, спохватились только весной, Таня провалила химию. Еще хуже. Шура пугалась любых событий, со знаком плюс или минус – неважно. Но на удивление выкрутились. Таня несильно поплакала, успели еще пихнуть документы в фармучилище, помогла мамина бывшая однокурсница и подруга. И так, подзубрив химию и войдя во вкус, Таня через год поступила в медицинский на фармацевтический факультет. Влюбилась в дело, которым всю жизнь занималась сама Шура. Вот это было нехорошо. Но Таня стала учиться удивительно легко, весело и ровно. Сдавала, ездила на практику, подрабатывала летом в аптеке, бабушке сама готовила какие-то сборы от почек. Вплоть до Бори.