Лев Троцкий. Революционер. 1879–1917 - Юрий Фельштинский

Впрочем, у ряда членов руководства Южно-Русского рабочего союза этот план не встретил сочувствия, разумеется, не по этическим соображениям, а в силу своей малой практичности и реализован не был. Видимо, к числу этих более осторожных молодых людей уже тогда относился Григорий Зив, ибо, по словам последнего, Лев Бронштейн подарил ему собственную фотографию с дидактической надписью на обороте «Вера без дел мертва есть», явно намекая на то, что Зив, стремясь поскорее окончить университетский курс, стал пренебрегать делами союза. Это был своего рода мягкий выговор[115].

Николаевскому рабочему союзу, а точнее, Льву Бронштейну удалось установить связи и с другими нелегальными организациями — в Екатеринославе и других городах, однако подробности этих связей отсутствуют[116]. Скорее всего, речь идёт о случайных встречах (или единственной встрече), а может быть, нерегулярной письменной информации (односторонней или взаимной). В ходе всей этой конспиративной работы менялся, точнее, формировался характер самого Бронштейна. Он становился все более жёстким, твёрдым и решительным, по существу превращался в фанатика революции, хотя не отказывал себе в небольших жизненных радостях (которые, впрочем, подчас строго осуждал у других). А.Л. Соколовская через много лет вспоминала: «Он мог быть очень нежным и сочувствовавшим, он мог быть очень наступательным и высокомерным, но в одном он никогда не менялся — в своей верности революции. На протяжении всей моей революционной деятельности я никогда не встречала другого человека, столь полностью сконцентрированного»[117] на одной цели.

Давно окончилось время, когда Лев тщательно следил за своей внешностью, сдувал пылинки с рукавов форменного мундира: «Хороший полицейский арестовал бы его на месте. Большой клок непричёсанных чёрных волос, незастёгнутая рубашка, костюм, нарочито старый, и нечищеные ботинки, но сам он исключительно чистый, манеры высокомерные, а язык одновременно интеллигентный и сильный, полный осознания своих крайних взглядов — он явно выглядел как сын богатого человека, вступивший на дурной путь»[118]. Надо сказать, что позже Лев восстановит манеру весьма аккуратно, с иголочки одеваться и сохранит её в течение всей своей жизни.

Однажды в саду Швиговского появился неожиданный посетитель. Это был Давид Бронштейн, решивший предпринять ещё одну попытку вразумить сына и во имя этого даже несколько пренебречь своей гордостью. Истмен назвал действия отца «вооружённым перемирием». Один из тех юношей, которые жили в саду Швиговского, Вениамин Вегман[119], позже ставший социал-демократическим эмигрантом, а затем коммунистическим деятелем в Сибири, рассказывал журналисту, как однажды, проснувшись рано утром, он увидел над собой фигуру высокого человека с бакенбардами, который несколько агрессивно заявил: «Здравствуй, ты тоже сбежал от своего отца?» Давид пытался уговорить Швиговского, чтобы тот использовал своё влияние и побудил Льва завершить среднее образование. Ничего и на этот раз не получилось. Но взаимоотношения отца и сына всё же восстановились. Давид не оставлял своих усилий. Он привлёк М. Шпенцера, который, в свою очередь, занимался уговорами во время приездов Льва в Одессу. «У всех нас бушевали эти идеи в юности. Пусть пройдёт десять лет. Я клянусь, что через десять лет ты будешь смеяться над этими идеями», — уверял дядя племянника. Тот не оставался в долгу: «Я не собираюсь связывать свои идеи с твоими копейками»[120].

Между тем приближались последние дни первой революционной организации Льва Бронштейна. Он признавал через много лет, насколько наивно и примитивно с точки зрения конспиративной техники было задумано всё дело: «Но николаевские жандармы были тогда немногим опытнее нас». Долго, однако, в таком «подвешенном состоянии» дело продолжаться не могло. Над Бронштейном и его товарищами стали сгущаться тучи. «Весь город говорил под конец о революционерах, которые наводняют заводы своими листками. Наши имена назывались со всех сторон. Но полиция медлила, не веря, что «мальчишки из сада» способны вести такую кампанию, и предполагая, что за нашей спиною стоят более опытные руководители. Они подозревали, по-видимому, старых ссыльных. Это дало нам два-три лишних месяца»[121]. Вносились предложения временно прекратить собрания и другую деятельность. Лев усиленно готовил новый номер журнала.

В саду Швиговского обсуждалось, что в случае арестов скрываться не следует, чтобы рабочие не говорили, будто руководители их покинули. Но всё же члены руководящей группы решили на некоторое время оставить Николаев. Однако, пока продолжались эти споры, полиция наконец решила действовать. 27 января Лев, как бы чувствуя неизбежный арест, побывал в гостях у родителей. Едва он покинул отчий дом, туда ворвалась полиция. После тщательного обыска командовавший отрядом офицер заявил Давиду, что тот воспитал опасного государственного преступника, которого повесят без суда, как только его удастся схватить[122]. На следующий день, 28 января, были произведены аресты в Николаеве. За решёткой оказалось свыше 200 человек. Среди них, впрочем, как обычно бывает в подобных случаях, было немало случайных людей, вскоре освобождённых из заключения за недостаточностью улик.

Сам Лев был схвачен не в Николаеве, а в имении крупного помещика Соковника, к которому Швиговский перешёл на службу садовником. Именно туда Бронштейн заехал, спасаясь от преследования, «с большим пакетом рукописей, рисунков, писем и вообще всякого нелегального материала». Когда нагрянули жандармы, Швиговскому удалось спрятать пакет за кадкой с водой, а затем шепнуть старухе экономке, чтобы она его перепрятала. Та зарыла плотный, непромокаемый пакет в снег, но, когда вскоре началась весна, крамольные бумаги были легко обнаружены и свезены в жандармское управление. Они были приобщены к делу, причём разные почерки рукописей послужили уликами сразу против нескольких лиц[123]. Так Лев Бронштейн впервые оказался в руках царских карательных органов. Теперь ему предстояло показать, чего он стоит в совершенно новых условиях, представлявшихся для молодого человека, которому шёл двадцать первый год, чрезвычайным испытанием сил и воли. Как оказалось, это испытание он прошёл, с точки зрения революционера, достойно, в значительной степени благодаря своему целеустремлённому эгоцентристскому характеру и стремлению быть во всём незаменимым и первым.