Салюты на той стороне - Александра Шалашова

не каждую неделю всех взвешивали, это было важным, а сейчас – фигня. Даже с ожирением ребята были, реально жирные. Вот им сейчас нелегко.

– Так что тебе надо?

– Я хотел сказать… Ну, что не трогал твою Кнопку.

– А я знаю, прикинь? Думаешь, я не знаю, если бы трогал, лежать бы тебе в лазарете рядом с Мухой.

– Ты не залупайся, силенок бы не хватило. И он уже не лежит в этом, в ла-за… блин, слово какое. Не в больничке, короче, ты ж его видел.

– На тебя бы хватило силенок, поверь.

– Не залупайся, говорю. Я просто вот че еще хочу сказать… Ее и Муха особо не трогал, если честно.

– Что?

– Ну, то есть ты, наверное, думаешь, что он ее изнасиловал или что-то такое…

– Нет, я думаю, что у него хрен еще не вырос, чтобы кого-то изнасиловать.

– Ты погоди. Думаешь, он мне самому до фига нравится? Я все время на посылках, все время делаю, а…

– А тебе ничего не достается. Ни девчонки, ни курева. Бывает.

– Так ты слушать будешь?

– Ну а куда я денусь? Слушаю.

– Слушай. Он, честно говоря, вообще никогда с девчонкой этого не делал, – хрипло, свистящим шепотом. Мерзко, мурашки поползли по спине от пакостно-интересного, нет, мне все равно, я вообще…

– Мне-то что до этого, господи. Не делал и не делал.

– Даже дома, у него была какая-то, на класс младше, но и с ней только потискались один раз, а так ничего…

– На хрена ты мне это все рассказываешь? – перебиваю. – Хочешь, чтобы меня стошнило прямо здесь? Убирать тебе же и придется, потому как…

– Но ты понял, о чем я говорю? Ничего Кнопке твоей не было. Блузку порвали, да, джинсы расстегнули. Ну и все. Ничего не было больше. Это Муха придумал, чтобы ее проучить, потому что тогда много гадостей наговорила, ну, что он педик и все такое, что ничего с девчонкой на самом деле не может сделать. И я тогда злой был, потому согласился… С этим стаканом. Я не харкал туда, ничего не делал, просто пошутил. Дебильно, согласен. А она при всех на меня вылила, так и ходил в мокрой футболке.

Сажусь на лавочке ровнее, еще ровнее. Представляю свою спину леской – натянутой, звенящей, вот сейчас порвется. Мама все время прямо садилась, но это когда соображала, отдавала себе отчет, так-то из-за близорукости все горбатые, но когда забывала, сразу же сползала на кресло, облокачивалась. Сейчас и я забуду, сползу.

Ну и что, Юбка, юбка-штаны твои дурацкие, рэперские, хотя как можно слушать такое фуфло, ну и что с того? Такое чувство, что ты мне всю дорогу пытаешься сказать что-то важное, то есть то, что кажется тебе важным, но на самом деле такое же фуфло.

– Она тебе наговорила, понимаешь? Ты зря с ножом-то. Поэтому не Муху судили, а тебя.

Что-то звенит в голове, лопается.

– Это что же такое получается, – бью кулаком по краю лавочки, отчего кружка летит на пол, вода растекается, в нее же падает кусок сухаря, взгляд Юбки: ну чего ты, балда, что теперь жрать будешь? – если ты ничего такого не делаешь, то и прав совсем? Один хороший?

– Не, он не очень нормальный, правда. Вот один раз…

– Вали отсюда, а? Слушать тошно.

Он наконец-то обижается, растирает кроссовками разлитую воду, что быстро от пола стала грязной, зеленоватой.

– С тобой последний день разговаривают, а ты как сволочь. Ничего, скоро бегать за всеми станешь, канючить – поговори со мной, поговори… А все будут плеваться и отворачиваться.

Плюйтесь, хорошо, плюйтесь себе.

Все равно никто не плюнет в крысу, которая вернется сюда, ко мне, когда никто не вернется, даже Кнопка.

Юбка выходит, хлопает дверью на весь коридор, я слышу, как он долго навешивает замок, примеряется ключом, никак не может попасть. Секунду кажется, что он не будет закрывать, так только, вид сделает, куда денусь?

Но когда примериваюсь плечом к двери, оказывается – все так, заперто, ничего не изменилось.

Хожу по-маленькому в слив дальнего душа, хотя раньше смертельно бесило, когда пацаны так делали. Замечаю еще, что под ремень джинсов можно кулак просунуть – и на самом деле, а не как папа смеялся: тебя в армию не возьмут, потому что под ремень кулак пролезает. Но кто сказал, что я хочу в армию, это что же – постоянно слышать взрывы, вроде как утихшие в Городе (потом вернувшиеся), взрывать и стрелять в других городах?

И только потом доходит – взрывы не стихли, а это просто из подвала не слышу. Боюсь, что и в нашем дворе бабахнет – и тогда я просто помру от голода, да и все, так и не узнав никогда, где лежат все остальные.

Но вообще-то мне только про Кнопку на самом деле интересно, где она будет лежать, – другие пусть как заблагорассудится, пусть хоть кучей, хоть друг на друге, хоть осьминогами сплетутся.

А вот она ляжет мертвой так:

рыжие волосы, промокшие от крови;

белая кожа, исцарапанная, исполосованная чем-то острым;

пятнышки ржавчины на вороте белой футболки;

груди нет;

живота нет;

вместо них – какая-то трава, проросшая пышная зеленая трава, какая бывает в начале лета, но только не в таком начале, как теперь, а когда шли дожди, не фейерверки;

вдруг это окажется фейерверками, а мы все – ослепшими, дальтониками, что ничего не увидели в небе, ничегошеньки, но только в честь какого праздника может быть фейерверк? – ведь девятое мая давно прошло, а ничего нового не наступило;

пусть будет так, что мы ошиблись, пусть будет май, а не июнь;

пускай взрослые в наше отсутствие придумали новый праздник, вот это я мог бы попросить у крысы – пускай придумают.

• •

Утром выпускают. Не торжественно, не как в суде – пришел только Юбка-конвоир и Сивая, даже Ника нет. (Правильно – судья и не должен присутствовать, что ему; только конвоиры.)

– Пусть вернут мой нож, – говорю, – это личная вещь, это мой папа сделал. Не имеете права.

Они переглядываются, наверное, не оставили распоряжений, а самим не решить.

– Я к Нику схожу, – неуверенно говорит Сивая, – а то вдруг и вправду нужно?

– Да ты что – это же оружие, орудие преступления типа, разве такое может быть, чтобы возвращали?

– Он же не умер. Какое орудие? Не считается, – доказываю, а самому мерзко от себя, будто бы захотел вчерашний разговор Юбке припомнить, немного откровенный.

Это ерунда, что говорю, но они дурные – переглядываются, делают вид, что это не я сказал, а так, сами догадались.

– Ладно, слушай, я все-таки схожу к Нику, все равно нужно узнать… – Сивая не договорила, так что, думаю, ничего особенного ей не нужно было узнавать. Стояли минут пять с Юбкой, он мрачно в сторону глядел. Мне – ни слова.

И хрен бы с ним.

Щурюсь – лампочка горит под потолком, но тускло, а та, что дальше, перегорела вовсе (объясняй себе, объясняй, а на самом деле зрение наверняка снова упало – из-за нервов, темноты в душевой): Сивая бежит, придерживает подол сарафана – вырядилась как на праздник, неужели на мое освобождение? Сарафан из легкой полупрозрачной ткани – не такой ли назывался в книжках шифоновым? – но ей словно бы не по росту, короткий, а Сивая вымахала.

– Ник сказал, чтобы мы вернули нож. Вот.

И она протягивает руку, глядя в сторону, видимо, это значит, что не видела – не задела. Аккуратно беру из ее рук, тоже стараясь не прикасаться.

Рукоять ножа холодная – никто не трогал, Ник сохранил для меня, знаю, зачем сохранил.

Я бы на его месте оборудовал сейф, да хоть в комнате воспитателей, раз там теперь никого. И вообще бы перебрался туда, со всеми вещами, документами. Там бы хранил еду, какая осталась, потому что сейчас начнется.

Ну что они там могли собрать, на улицах? До Города-то все равно не добраться, разве что вплавь.

…А я хотел, хотел. Когда сидел на берегу, вслушиваясь в шаги Кнопки за спиной, а кто еще мог быть, кто мог прийти? И такая легкая, что и услышал не сразу; и думал, что Сухону не так сложно переплыть, ну сколько в ней метров? И ругался на себя, что не интересовался, не учил, а это ведь краеведение, то,