Гьяк - Димосфенис Папамаркос

как только там, где красота, пройду – и все увянет.

 – Два раза обманул меня, но третьего не будет.

Теперь послушай ты меня, то, что тебе скажу я.

Проклятие вдовы – закон, но я вдова два раза,

И все, что я тебе скажу, исполнит бог и дьявол.

И если дар свой от тебя мне получить не сталось,

то и тебе тогда земля не будет дарить мертвых,

в ней будут все они не спать, там будут просто скрыты.

И сколько вдов есть без мужей, стольких ты потеряешь,

и сколько матерей, сестер – не будет их в Аиде[20].

Не будет тебе радости – так же как нет и людям.

Когда был голоден, Харон, тебе дала я мужа,

когда ты пить меня просил, поила из ладоней.

Но ты, как черная змея, как страшная гадюка,

пригрелся прямо на груди, чтобы потом ужалить.

Хароново оружие от женских слов упало,

хоть и привык он повергать богатырей, героев

и были не страшны ему опасности мирские.

Ни слова больше не сказал, к вдове он повернулся

и, плечи долу опустив, склонил лицо пониже.

Пошел он к своему коню, в седло сел и промолвил:

 – Гривас, давай скорей гони, давай скачи скорее.

Эта земля постыдная, эта земля – проклятье,

а людям, что на ней живут, святой закон не писан.

Пришло время уходить

Кто? Вон та, что сунула сигареты покойнику в карман? Да это тетка Анфи. Вдова, так сказать. А я думал, ты ее знаешь. Да нет, не родня она ему.

Давай-ка отойдем, чтобы нас не услышали. С этой, значит, теткой Анфи была у них история. Мне покойник сам рассказывал. Я-то его помладше был, но было время, когда очень мы дружили. Это еще до того, как я в Фивы уехал. Больно ты на батьку похож, говорил он мне, за это я тебя, парень, и люблю. Вернулся я, значит, как-то вечером и, помню, не успел еще толком из машины вылезти, а он мимо идет и говорит: бросай, мол, все, пошли пропустим по стаканчику. А я ж только с дороги. Погоди, Кирьякулис, дай хоть к матери загляну и вернусь. Да что мать-то, говорит, мать всегда подождет. Пошли давай. Сидим мы, значит, как щас помню, у старика Христоса, уж не знаю, застал ли ты его. Теперь там почта. Короче. Сидим мы, значит, толкуем, а я ему и говорю: женюсь я, Кирьякулис. Ну наконец-то, шельмец, а то бобылем бы остался. А чьих будет невеста, позволь-ка спросить? Не из наших, говорю, она из Фив. Где ж тебе ее знать. Но я ее вам привезу, говорю, на Илью Пророка, поглядите. Посмотрел он на меня и говорит: не из наших, значит, да? А что, рассмеялся я, ты мне в деревне какую невесту приглядел, да все это время ничего не говорил? Молчит, не отвечает. Эй, Кирьякулис, ну что ты, дружище? Что с тобой? Молчит. Смотрит на меня – и ни слова. Испужался я, все, думаю, окочурился он. Хватаю его за руку, сжимаю – ледяная. Опаньки. Меня аж мороз по спине продрал. Я сгреб ключи, готов был его в машину закинуть да в больницу тащить. Э, ты как вообще, жив? Скажи уже, говорю, что с тобой? Он мне махнул рукой. Садись, мол. Прости, говорит, ничего страшного. Это как ничего страшного? Ты будто призрака увидел. С тобой все хорошо? Отвезти тебя к врачу? Да ты садись, садись, говорит. Я в порядке. Принесли нам закуски, значит, а он к ним и не притронулся. Гляжу на него, молчит дальше. То затянется, то выпьет. Ежели я что не так сказал, Кирьякулис, говорю ему, и тебя расстроил, ты только скажи, так я извинюсь. Но если ты собираешься и дальше вот так вот сидеть и молчать, так я пойду тогда. Мы же не дети какие-нибудь. Не кипятись, говорит он мне. Скажи Христосу, пусть принесет нам еще по одной, и я тебе все расскажу.

В девятнадцатом году, говорит, когда наши войска вошли в Смирну, отряд наш оказался в городе одним из первых. Ну и к чему это? – говорю. А он – молчи, мол, и слушай. В общем, был я там с самого начала. В первые два дня, как мы пришли, нам пришлось несладко. Корпус эвзонов[21], который должен был с нами соединиться, по ошибке вышел в неправильном месте, заплутали они в узких улочках, да и наткнулись на турецких солдат. Кто-то начал стрелять, и тут же началась неразбериха. Все вокруг бурлило, чего только там не было. С обеих сторон причем. Мы там таких делов натворили! Расскажи мне кто, что я там учинил, я бы ответил, что враки это все. Чтоб ты понимал, после этого выдали мне новое ружье – у старого приклад сломался. Ээээ, как это – приклад сломался? Представь себе! Я так бешено им колотил, что сломал. Ну да ладно. Когда со временем все поутихло, нашу часть берут и отправляют в Кадикефале. Опять, стало быть, в город, но на этот раз мы разбили лагерь.

Там мы впервые дух перевели, так сказать. Стали мы ходить в увольнение, чтобы прогуляться по городу. Да, Смирна была настоящий город. Куда там Салоникам и Афинам. Видал я их во время войны, но такие города, как Смирна, бывают разве что в Америке, Гусьяс. Машины, рестораны, кафе с живой музыкой, всего и не расскажешь. Помню, я бродил там и все думал, вот кончится война, уйду со службы, будет у меня уйма времени, буду я гулять тут дни и ночи напролет.

Слушай, Кирьякулис, сказал я, прости уж, какой раз ты мне это рассказываешь? Это-то тут при чем? Эй, дорогой ты мой, – он часто так говорил, когда начинал сердиться, – дай договорить. Что ты меня каждые пять минут перебиваешь!

Так вот, знаешь Мицоса, ну, сына Ретзиса? А, ну вот. Так, с ним, значится, мы и слонялись как-то вечером по улочкам недалеко от набережной. Была у нас увольнительная на вечер, и искали мы, где бы, скажем, пропустить по рюмочке узо. Вот проходим мы, значит, под каким-то балконом, и окликают нас две девчонки. Эй, куда это вы в такое время, поднимайтесь, мы вам сварим кофе. Любили нас, вишь, тамошние греки. Постучишься