Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

— Что? — поразился Тимант. — Но мы едва только начали Первую Книгу.

Деркил посмотрел на него в безмолвном изумлении, потом мягко сказал:

— Ты забываешь, из какого рода его мать.

Тимант прикусил язык и пожелал всем доброй ночи. Навкл заерзал, ему тоже хотелось лечь. Музыкант и атлет неторопливо отправились к себе через парк.

— Бесполезно говорить с ним, — сказал Деркил. — Но я сомневаюсь, что мальчик получает достаточно еды.

— Ты, должно быть, шутишь. Здесь?

— Это все режим тупоголового старого осла Леонида. Я каждый месяц измеряю рост мальчика, он растет недостаточно быстро. Конечно, не скажешь, что он истощен, но он расходует много сил и вполне мог бы съедать еще столько же. Его ум быстро развивается, и тело должно поспевать за ним, ему это нужно. Ты знаешь, что он может попасть в цель дротиком на бегу?

— Ты позволяешь ему упражняться с заточенным оружием? В его возрасте?

— Я бы хотел, чтобы взрослые были так же аккуратны. С оружием под рукой ему спокойнее. Что его так ожесточает?

Эпикрат оглянулся. Они были на открытом пространстве, никого поблизости.

— Его мать нажила довольно много врагов. Она чужеземка из Эпира, здесь прослыла колдуньей. До тебя никогда не доходили слухи о его рождении?

— Припоминаю, однажды. Но кто осмелился бы заикнуться об этом ему?

— Мне кажется, он считает, что на него наложено бремя испытаний… Он наслаждается музыкой самой по себе, он находит в ней успокоение. Я немного изучал эту сторону искусства.

— Мне нужно снова поговорить с Леонидом о его питании. В прошлый раз я сказал, что в Спарте мальчишек кормят скудно и раз в день, но они добывают остальное сами. Не болтай об этом, но иногда я сам его подкармливаю. Я привык поступать так время от времени в Аргосе, там был один славный парень из бедного дома… Эти сказки — ты им веришь?

— Нет, и не без основания. У него способности Филиппа, если и не его лицо или душа. Нет-нет, я не верю… Тебе известна старая песня об Орфее: он играл на своей лире на горном склоне и заметил, что по пятам крадется заслушавшийся лев? Я не Орфей, знаю, но иногда я вижу глаза льва. Куда он пошел потом, наслушавшись музыки, что с ним сталось? В песне об этом ни слова.

— Сегодня, — сказал Тимант, — ты занимался прилежнее. К следующему уроку выучи наизусть восемь строк. Вот они. Перепиши их на воск, на правую сторону диптиха. На левую выпишешь архаические словоформы. Будь внимателен, я спрошу их первыми.

Он передал Александру дощечку и забрал свиток; его негнущиеся, с проступающими венами руки дрожали, когда он прятал свое сокровище в кожаный футляр.

— Это все. Можешь идти.

— Пожалуйста, вы не одолжите мне книгу?

Тимант поднял глаза, одновременно изумленный и оскорбленный.

— Книгу? Разумеется, нет, это очень ценный свиток, просмотренный и исправленный. Что ты станешь делать с книгой?

— Я хочу посмотреть, что случится дальше. Я буду хранить ее в моем ларце и мыть руки каждый раз перед тем, как ее взять.

— Всем нам, без сомнения, полюбилось бы начать бегать прежде, чем мы научимся ходить. Выучи этот отрывок и обращай особое внимание на ионические формы. Твой акцент слишком отдает дорийским. Это, Александр, не представление за ужином. Это Гомер. Овладей его языком, тогда можешь говорить о чтении. — Он завязал шнурки футляра.

Это были строки, в которых мстительный Аполлон спускается вниз, шагая по отрогам Олимпа, и стрелы бряцают в колчане у него за спиной. Прорабатывая текст в классной, мальчик выучивал его по частям, точно какую-то опись, составляемую кухонными рабами, — и только когда он оставался один, куски соединялись в целое: величественную картину заполненного звоном мрака, прорезаемого погребальными огнями. Он знал Олимп. Он воображал мертвый свет затмения, высокую надвигающуюся тьму и окружал ее тусклым ободом огня, таким, какой, по рассказам, был у спрятанного солнца, могущего ослеплять людей. Он шествовал, ночи подобный.[8]

Мальчик гулял в роще над Пеллой, слыша низкое дрожащее пение тетивы лука, свист стрел, и перелагал стихи на македонский. На следующий день это проявилось в его ответе, когда он повторял выученное. Тимант в конце концов выговорил ему за леность, невнимание и недостаток интереса к работе и сразу же усадил переписывать отрывок двадцать раз… с ошибками, которые умножались и умножались.

Он уткнулся в свою восковую дощечку, видение поблекло и рассеялось. Грамматик, которого что-то побудило поднять голову, встретился с взглядом серых глаз, изучающих его холодно, отстраненно, пристально.

— Не отвлекайся, Александр. О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

Он снова согнулся, со стилем в руке. Снова и снова обдумывал он способы убить Тиманта. По-видимому, это невозможно; было бы бесчестно просить об этом друзей, которые подверглись бы наказанию и испытали позор убийства столь дряхлого человека. И сколько беспокойства для матери…

На следующий день он исчез. Уже после того, как на поиски были высланы охотники с собаками, вечером его привез на своем тощем старом осле дровосек — мальчик был весь в черных синяках, кровоточащих ссадинах, полученных при падении с каких-то утесов, и с распухшей ногой, на которую он не мог ступить. Он пытался, сказал дровосек, ползти на четвереньках; ночью в лесу полно волков, и это не лучшее место для молодого господина.

Александр открыл рот только для того, чтобы поблагодарить этого человека и потребовать, чтобы его накормили и дали нового осла, обещанного ему по дороге. Распорядившись таким образом, он замолчал. Врач насилу добился от него «да» или «нет» на свои вопросы; еще он морщился, когда трогали ногу. Наложили компресс и лубок; мать подошла к его постели. Александр отвернулся.

Олимпиада подавила досаду: не на ребенка должна она сердиться; сама принесла ужин и все лакомства, запрещенные Леонидом, прижимала мальчика к груди, пока поила его сладким подогретым вином с пряностями. Когда он, как умел, рассказал матери о всех своих бедах, она поцеловала его, закутала получше и с возрастающим гневом отправилась на поиски Леонида.

Дворец содрогался от бури, подобной битве богов над троянской равниной. Но оружие, надежно служившее Олимпиаде в сражениях с Филиппом, здесь не принесло победы. Леонид был вежлив, аттически вежлив. Он заявил, что готов уехать и предложил объяснить отцу мальчика, по какой причине. Когда она вышла из его комнат — она была слишком раздражена, чтобы посылать за ним и дожидаться его прихода, — все, кто попадался ей на пути, прятались; но на самом деле Олимпиада была в слезах.

Дожидавшийся ее старый Лисимах, мимо которого она пронеслась, ничего не замечая, поздоровался; не с большим трепетом, как если бы она была женой крестьянина в его родной Акарнании, и спросил: