Короткий Змей - Бернард дю Бушерон

…Неизменно водя, по науке Вашего Высокопреосвященства, дружбу с доносчиками, вспомогательными ревнителями Божественного правосудия, я выслушал не одного, явившегося пропеть мне хулу о Йоргене Ульфссоне Йорсалафари, человеке, пришедшем с Востока с обезьяной. Мне сказали, что он увлекся колдовством, преуспел в вызывании духов и в чарах, нашептывали еще, что обезьяна, чьи таланты и ловкость он с готовностью расхваливал, была никем иным, как его собственным сыном, прижитым от козы, животного посредственной нравственности; моя паства совсем не знала, что такое обезьяна, и потому приписывала ей пагубные свойства. Один из осведомителей, настроенный мистически, поклялся мне жизнью своей матери, очень по правде говоря немолодой, что во рту у обезьяны – тридцать шесть зубов, а на левой руке – шесть пальцев: она несет на себе, стало быть, Знак Зверя, согласно патмосскому[41]Откровению. Что Святой Иоанн на своем острове, раскаленном солнечным жаром, неведомым в Фуле, заранее извлек квадратный корень из тридцати шести зубов, чтобы вырвать отсюда (если я осмелюсь так сказать) дважды цифру 6; и что он приписал к результату количество пальцев на левой руке, подсчитав, таким образом, Число Зверя – вот чего было вполне достаточно, чтобы удивить меня, паче согласился бы я с этими нелепостями самого низкого пошиба. Но нет такой человеческой глупости, из коей не вырастает зерно, подходящее для помола, глупость сего мистагога[42]не явилась исключением. Я намекнул ему, что панибратство с чертовщиной может предоставить мне повод отдать его гражданскому суду, а торфяной костер, особенно мучительный своей медленностью, который сверх того согреет людей в сию пору усиливающихся морозов, угрожает поджарить его ноги немножко больше, чем было бы ему по вкусу. Между тем, я дал ему понять со всей мягкостью и твердостью, применению коих я обучился у Вашего Высокопреосвященства, что, возможно, казнь торфяным огнем будет отсрочена, если мистагог соизволит поведать мне подробнее об обстоятельствах, сопутствовавших смерти животного и резне на ферме «Долины», расположенной в месте, известном как Ундир-Хёфди, неподалеку от заброшенной церкви, – резни, как вспомнит Ваше Высокопреосвященство, дымящие итоги коей мы застали, когда, впервые пристав к берегу Новой Фулы, высадились и попали на злополучную ферму. Я сохранил об этом деле мучительные воспоминания, ибо первые христиане, обнаруженные при поисках, на которые я был откомандирован Вашим Высокопреосвященством, были всего лишь призраками, свирепо разорванными на куски. Я заставил мистагога открыть мне, было ли это плебейское злодеяние. Я чувствовал, как он колеблется между желанием заставить ценить себя и признанием в своем невежестве. Он обвинил плебеев с убежденностью столь слабой и со столь большой ущербностью в понимании следствий оного обвинения, что я склонился к убеждению в их невиновности. Ненависть, которую взаимно испытывали плебеи и норманны, рожденная от наполовину рабского положения одних и немого признания другими своей пристойной и бессильной подчиненности, как мне показалось, в достаточной степени доказывала необоснованность обвинений мистагога, чьи голубые глаза и светлые волосы служили верным знаком того, что в его жилах текла самая чистая из наших кровей. Я использовал обольщение и угрозы, суля ему попеременно Небесное блаженство и муки огня как временного, так и вечного, пока он не решился назвать свидетеля. Свидетелем этим оказался Эйнар Соккасон.

Ваше Высокопреосвященство представит себе всю торжественность аудиенции, данной мною Эйнару Соккасону. Произнести что-то, кроме слова «вопрос», – значит не сказать ничего, ибо за исключением телесных пыток, кои я был бессилен применить к лицу столь заметному, слывшему богатым, ежели только в Новой Фуле осталось еще какое-то богатство, Эйнар Соккасон испытал все мыслимые муки. Что же до меня, я подготовился посредством молитв и также чего-то вроде епитимьи, если только нужда, которую я испытывал, находясь в гуще народа, чьи лишения я разделял, позволяла мне наложить на себя еще более серьезную кару. Какую похлебку мог я поглотить для умерщвления плоти, если все мы были ограничены чистой водой, в которой болталось несколько водорослей? Какой отвар, гнуснее, чем оскребки шкур морских животных, приправленные копытами павших лошадей? Из-за холода, разогнавшего всех птиц, медвежий жир и тюленье сало, пища в высшей степени и действительно гнусная, кою мои храбрые моряки привезли в нескольких бочонках, избежавших разграбления, нам показалась более приятной, чем аквитанские овсянки, коих итальянцы в томности своей, а провансальцы – в мягкой извращенности, называют ортоланами, то есть садовыми птицами. Мы оставили этот небольшой запас жира и сала для детей и беднейших из бедных. Не только на празднованиях служб, но для неизменной степенности моей осанки, хотел я носить те ризы моего посредничества, кои мудрость Вашего Высокопреосвященства повелела мне доставить на север мира, дабы утвердить присутствие Его и присутствие Бога. Увы, я отдал несчастным мантию и стихарь, остальное было утрачено в море и во льдах. Вместо омофора,[43]альбы,[44]далматики,[45]паллия,[46]ораря,[47]плаща и сутаны на плечах моих болтались жалкие обрезки капюшонов, конфискованные некогда как слишком пышные. В таком-то одеянии я и принял Эйнара Соккасона или, скорее, бросил его к своим ногам. То ли он сопротивлялся, когда за ним пришли, то ли мои моряки, совершенно измученные несчастной экспедицией в Страну без Домов, сорвали на нем справедливую злость, Эйнар предстал моему взгляду как воспоминание о человеческой внешности, облеченное в лохмотья. Трепке, которую он претерпел, лучше бы соответствовал стол для разделки туш, принадлежащий мяснику из Нидароса, что рядом с собором, нежели власть и уважение, которыми он пользовался во фьорде, носившем его имя. Оба его уха были оторваны. Один глаз превратился в кавернозную рану; от зубов, и прежде не слишком многочисленных, остался только один, чтобы помешать языку, распухшему до размеров телячьего, вываливаться изо рта на рассеченные губы. Мое сострадание не освободило его от вопроса, как не спасло оно его, вне всякой связи со мной, от кулаков моих товарищей. Состояние пленника было таково, что мне не оставалось ничего, как самому отвечать за него на вопросы, что я ему задавал. Это было бы странное дознание, если бы Святой Дух, что присутствует во всех сыскных службах и во всех жарковатых комнатах, где ищут истину, не пожелал, чтобы я уже все понял раньше. Таким образом, Эйнар ограничивался тем, по мере раскрытия дела, что высказывал свое мнение по поводу моих речей посредством жалобных стонов или покачивания тем, что ему осталось от головы. Именно этим тихим способом сознался он в ужасах на ферме Долины в Ундир-Хёфди, поблизости от заброшенной церкви, которая в ночи времен была, вместе со всеми окружающими угодьями, капитульной церковью кафедрального собора в Гардаре. Совершенно справедливо, как наставляет меня Ваше Высокопреосвященство, что преступление судят по мотиву, так что Суд вечности или защитник, обвинитель и судья задерживают вынесение приговора, если один из них окажется мнения, будто имеются смягчающие обстоятельства. Рассматривая, что все заразные болезни, пожиравшие Учреждение подобно медленному огню, появились с прибытием Йорсалафари с его обезьяной, рассматривая также тот факт, что народ видит в этой обезьяне Зверя Апокалипсиса, понятно, что этим мякинным головам было недалеко до мысли, что уничтожением обезьяны можно положить конец заразе. Было ли истребление крестьян, приютивших обезьяну, актом порыва предосторожности, рожденным из желания убить все, что окружало ее, дабы иссушить поток миазмов, или завершением драки, в коей крестьяне пытались защитить свое диковинное животное, – вот что я не смог выяснить, даже лживо обещая Эйнару, что он спасет свою бренную оболочку (а не только душу), открыв мне правду. Ибо я решил умертвить Эйнара, что бы ни случилось и что бы он ни сказал. Я не мог забыть, как мы вдыхали испарения этой резни, еще горячие экскременты, извергшиеся из выпущенных внутренностей, кровь, бьющую ключом до самого чердака, тела, обезображенные до неузнаваемости, – жуткая вечерня, устроенная нам под видом приема этими пропащими христианами, коих мы явились спасать на краю света. Я извлек заодно из этой ответной суровости политическую выгоду. Я пришел к мысли, что невозможно в этой тесноте и в этой крайней нищете сохранять в Гардаре две власти: одну, основанную народным согласием, другую – Высочайшими приказаниями и волеизъявлением Вашего Высокопреосвященства. Со времени бунта, едва не разразившегося из-за конских боев, я ощутил нечто вроде расшатанности в древнем союзе плуга и креста. Эйнар Соккасон потерпел неудачу совокупно как в своем долге повиновения, так и в своих обязанностях управления. Слишком внимательный к народным шепоткам, он глухо сопротивлялся наиболее строгим из моих предписаний и наиболее суровым из моих требований. Помимо отвратительной резни, он оказался виновен в наименее прощаемом из преступлений, кои способен совершить вождь, – желании нравиться. Я приказал обезглавить его на берегу, на глазах народа. Голову его бросили волкам. Тело же предано христианскому погребению.